Вадим Каргалов - Даниил Московский

От стены Крома метнулись в темноту какие-то неясные тени, отсвечивающие железом, донесся топот многих ног.

Чужие на посаде!

Будоража людей, взревела на Смердьей башне труба. К бойницам побежали, стягивая со спины луки, караульные ратники. Из дружинной избы, которая стояла внутри Крома у Великих ворот, выскакивали дружинники и проворно садились на коней.

Оглушающе затрезвонил большой колокол Троицкого собора, и почти тотчас, как будто только и ожидая набатного звона, в разных концах посада вспыхнули пожары.

На посадские улицы выбегали полуодетые, ошалевшие от сна и внезапности люди. Бежали, размахивая руками, падали, сраженные немецким железом, отползали со стонами в подворотни.

«Господи! Кто? За что? Господи, спаси!»

Кто посмелее, сбивались в ватаги, ощетинивались копьями и рогатинами, пробивались к Крому, чтобы найти спасение за его каменными стенами. Им преграждали дорогу кнехты, похожие в своих круглых железных шапках на грибы-валуи.

И истаивали ватаги посадских людей под ударами, потому что кнехтов было много, так много, что казалось — весь переполнен ими…

Горестный тысячеустый стон доносился до ратников, стоявших у бойниц Перши [37] Перша — южная стена каменного псковского Крона — кремля, которая выходила к посаду между реками Великой и Псковой. . Будто сама земля взывала о помощи, и нестерпимо было стоять вот так, в бездействии, когда внизу гибли люди…

На Смердью башню поднялся Довмонт, поддерживаемой с двух сторон дюжими холопами-сберегателями; третий холоп тащил следом простую дубовую скамью.

Князь Довмонт присел на скамью, поплотнее запахнул суконный плащ — ночь была по-весеннему студеной. Седые волосы Довмонта в дрожащем свете факелов казались совсем белыми, глубокие тени морщин избороздили лицо, руки бессильно опущены на колени.

Трудно было поверить, что этот старец олицетворял для Пскова воинскую удачу.

К князю подскочил псковский тысяцкий Иван Дорогомилов, предводитель пешего ополчения, зашептал умоляюще:

— Всех посадских побьют, княже! Неужто допустим такое?!

Князь Довмонт молчал, прикрыв ладонью глаза.

Никто лучше Довмонта не знал сурового закона обороны города. А закон этот гласил, что нельзя отворять ворота, когда враги под стенами, потому что главное все-таки город, а не посад.

Лучше пожертвовать посадом, чем рисковать городом.

Нет прощения воеводе, который допустил врагов в город, сердобольно желая спасти людей с посада. Большой кровью может обернуться такая сердобольность…

Молчал Довмонт, еще не находя единственно правильного решения, прикидывал про себя.

«Главное — бережение града, — думал старый князь. — Никто не осудит меня за осторожность. Но не позор ли оставить без защиты беззащитных? Можно ли на склоне жизни принимать на душу подобный тяжкий грех?..»

Задыхался в дыму посад, метался в мученическом терновом венце немецких копий, истекал кровью.

«Почему я медлю? — мучился Довмонт. — Неужели с годами уходит решимость? Я, всю жизнь отдавший защите Пскова, медлю спасать гибнущих людей его?..»

Пронзительный женский крик донесся из темноты, поднялся на немыслимую высоту и вдруг оборвался, как обрезанный.

«Но удача — сестра смелости! Без смелости не бывает победы! А без победы — ради чего жить дальше?»

Князь Довмонт рывком поднялся со скамьи, досадливо оттолкнул локтем кинувшихся помогать холопов, крикнул неожиданно звонким, молодым голосом:

— Выводи конную дружину, тысяцкий! За ворота!

Иван Дорогомилов с посветлевшим лицом кинулся к лазу винтовой лестницы. За ним стремительно покатились вниз, царапая кольцами доспехов тесно сдвинутые каменные стены, сотники конной дружины.

Довмонт опять сел на скамью и замер, весь — напряженное внимание…

Страшен ночной бой в переплетениях посадских улиц, затиснутых между глухими частоколами, на шатких мостках через ручьи и канавы, избороздившие посад. Страшен и непонятен, потому что нельзя даже разобрать, кто впереди — свои или чужие, кого рубить сплеча, не упуская мгновения, а кого брать под защиту.

Своих псковские дружинники узнавали по белым исподним рубахам, потому что посадские люди, застигнутые врасплох, выбегали из дворов без кафтанов, простоволосые, босые. Своих узнавали по женскому плачу и испуганным крикам детей, потому что посадские люди пробивались к Крому вместе с семьями. И погибали вместе, если топоры и рогатины не могли защитить их от кнехтов.

Чужих распознавали по отблескам пламени на круглых шлемах, по лязгу доспехов, по тому, как отшатывались они, заметив перед собой всадников с длинными копьями в руках.

Дружинники опрокидывали немецкие заслоны, пропускали через свои ряды посадских беглецов и ехали дальше, пока еще слышны были впереди крики и звон оружия, а это значило, что там еще оставались свои люди, ждавшие спасения…

Князь Довмонт с высоты Смердьей башни слушал бой.

Именно слушал, потому что нельзя было увидеть ничего в дымной мгле, окутавшей посад.

Шум боя удалялся, слабел и наконец затих. Что это значило, Довмонт знал и без докладов дружинных сотников: псковская конница прошла посад из конца в конец, и все, кто остался в живых из посадских людей, были уже за ее спиной. Пора отводить дружины, пока немцы не отрезали их от города.

Князь Довмонт приказал трубить отступление.

В распахнутые настежь Великие и Смердьи ворота Крома вбегали люди. Спотыкаясь и путаясь в длинных ночных рубахах, семенили женщины с ребятишками на руках. Мужчины несли на плечах раненых, волокли узлы с добром.

Немного осталось их, спасенных от немецкого избиения, несоразмерно высокой могла оказаться цена, заплаченная за их спасение!..

Довмонт понимал, как это трудно — отстоять ворота, если кнехты пойдут по пятам дружинников. Главное — выбрать миг, когда кнехты остановятся, а до ворот останется один рывок дружинных коней…

Снова доносился с посада шум боя, но теперь он не удалялся от Крома, а приближался к нему, ширился, нарастал. И вот уже видно с башни, как пятятся дружинники из посадских улиц, сдерживая копьями напиравших кнехтов.

Князь Довмонт кивнул трубачу:

— Пора!

Коротко и резко прокричала труба.

Псковские дружинники разом повернули коней и поскакали к перекидным мостам через Греблю [38] Гребля — глубокий овраг у подножия Перши, отделявший Псковский кремль от посада. Гребля заменяла крепостной ров и тянулась от берега реки Великой до берега Псковы. , отрываясь от пеших кнехтов. Не задерживаясь, всадники проскальзывали в ворота, сворачивали в узкий охабень [39] Охабень , или захабень — длинный узкий коридор между каменными стенами, примыкавший с внутренней стороны кремля к воротам; на другом конце охабня были еще одни — внутренние — ворота, которые должны были сдержать врага, если он ворвется через наружные ворота в охабень. Охабень обычно покрывался сверху боевым настилом с бойницами для лучников. и накапливались там, чтобы грудью остановить врага, если кнехты — не приведи Господи! — успеют вбежать под воротную башню раньше, чем закроются ворота.