Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)

На привалах десяцкие ещё и ещё раз проверяли у ратников необходимое снаряжение: кроме оружия каждый воин должен был иметь медвежье сало, бобровую мочу, кусок овчины и тростниковые полые трубки.

Медвежьим салом смазывались луки. Раненные, у кого застрял в теле осколок стрелы или копья, пили это сало. Рана заплывала жиром, и осколок вылезал наружу. А открывшуюся рану смазывала бобровой мочой.

Овчина нужна для того, чтобы скрытно подойти к неприятелю. Ею обёртывали копыта лошадей, и тогда не было слышно топота и на грязи не оставались следы. Через тростниковые трубы, когда надо, дышали, погрузившись с головой в воду или болотную жижу.

Светозар тоже увидел Лучезара, трясущегося на лошадке, подбодрил:

— Ничего, молодец, если храбр, добудешь себе в битве хорошего скакуна.

— Благодарю за доброе слово, воевода, — растроганно ответствовал Лучезар.

Древлянин Умнай, находившийся в передовой сотне, передал по цепочке:

— Гляди в оба!.. Впереди тряская земля, болото.

Преодолели и это место. Провалился лишь один жеребец. А тощая лошадка Лучезара даже и не вывалялась в грязи, как остальные, спокойно прошла по зыбучим кочкам.

Днепр снова раздался вширь и сделался бережистым [149] С гористыми берегами. . Подул попутный ветер. На лодьях поставили паруса. До Витичева дошли быстро, там подождали конных и пеших. И двинулись дальше.

Оборванный, в синяках и ссадинах, с воспалёнными от бессонницы и голода глазами, Чернодлав, оказавшись на земле своих предков, упал плашмя в дикий ковыль и заплакал. И плакал не от чувств, переполнявших бы всякого, кто наконец-то вернулся на родину, а от злости — что так, зверино прячась, достигал её, оставив позади своё былое могущество и не свершившееся задуманное дело…

Лежал долго, его грязные мускулистые плечи тряслись от рыданий. Поднявшись, вытер на глазах слезы и обратил взоры на небо: увидел, как из-под нижних, слегка приголубелых краёв тугих облаков золотыми стрелами вонзились в дальний сереющий лес лучи ещё невидимого солнца; стрелы множились с такой быстротой, что бывшему жрецу показалось, будто в той стороне льётся золотой поток, похожий на поток со священной горы Меру.

«Гурк приветствует меня! — с гордостью подумал Чернодлав. — Значит, моим помыслам всё-таки должна сопутствовать удача».

Но прилетевшая откуда-то настоящая стрела, впившаяся возле ног, отрезвила Чернодлава. «Рано радуюсь… Хотя стрела с белым оперением. Такой здесь не убивают. Теперь надо ждать появления того, кто её выпустил…»

…Свистнул аркан, туго прижал руки к туловищу Чернодлава и опрокинул бывшего древлянского жреца на примятое его же телом место. Мелькнуло в голове: «Сейчас потащат…» Но нет! Увидел склонённые над собой две грязные рожи с прямыми носами и смеющимися, чуть раскосыми глазами.

— Карапшик! — Один из склонившихся над ним ткнул в грудь Чернодлава пальцем, и тут оба, уже больше не сдерживаясь, захохотали.

«Свои…» По первому произнесённому слову и по прямым носам, никак не похожим на приплюснутые печенежские, Чернодлав признал угров [150] В те времена в речи угров встречалось много слов из языка их соседей — печенегов. .

Внутренне обрадовался, но беспричинный звонкий смех двух соплеменников вывел его из себя, и жрец закричал:

— Какой я тебе разбойник?! Сам карапшик, дурак! — и плюнул тому, первому, в харю.

Тот немедленно отрезвел и, привыкший к повиновению, закрыл тут же рот: «Да, видать, не простой человек… Раз кричит и плюётся…»

— Хорошо говоришь по-нашему… Хорошо, — похвалил Чернодлава второй и снял с него аркан. — Ты кто такой?

— А вы?…

В ответ угры молитвенно сложили на груди руки. Чернодлав знал, что без разрешения их пославших эти оба даже под страшной пыткой не скажут, кто они, куда идут и зачем…

И тут он услышал часто повторяющееся улюлюканье, которое катилось со стороны дальнего леса и, казалось, начинало обхватывать их слева и справа. Жрец посмотрел туда, куда лились золотые потоки света, и увидел солнце. Оно нехотя поднималось над гребешками деревьев, окрашивая всё вокруг в пурпурный цвет, отчего грязные рожи угров, да и лицо Чернодлава с разводами пота и пыли, сделались вдруг багровыми и ещё свирепее.

И все трое бухнулись головами в густой ковыль, шепча благодарственный гимн небесному светилу.

Чернодлав уверился теперь в том, что те, кто под собственное улюлюканье бежал, но скорее всего, скакал на конях, не появятся здесь до окончания гимна: при виде солнца они сверзлись с лошадей и тоже, уткнув лбы в землю, молятся огнеликому богу.

Так оно и случилось. А потом Чернодлав увидел перед собой мужчину средних лет, с бритой макушкой, зато с двух боков его головы к плечам свисали скрученные в тугие жгуты волосы; лицо выразительное, с живыми, вишнёвого цвета глазами и густыми черными бровями, сросшимися на переносице; нос прямой, длинный; в ушах — золотые серьги. «Наверное, вождь…» — решил про себя бывший жрец. В выделанных из верблюжьей шкуры штанах и такой же куртке, в мягких оленьих ичигах, в этот рассветный час тот, как видно, чувствовал себя хорошо, но Чернодлава в полотняной древлянской рубахе, давно превратившейся в реху, сейчас знобило. Может быть, не столько от прохлады, сколько от неизвестности того, что с ним произойдёт.

Чернодлав приблизился и преклонил колено. Мужчина следил за ним с явным любопытством и удивлением, следил так, как лиса за доверчивым сусликом, смело покинувшим нору на её глазах.

— Я сын Повелителя Ошур, а ты кто и откуда? Говори, — приказал он и скрестил на груди руки.

Бывший жрец вначале медленно, потом всё больше и больше возбуждаясь, стал рассказывать о себе, о шамане Акзыре, о страшных временах ужасного мора и нашествии сильных печенегов на вконец обессилевших угров.

Ошур гордо повёл головой, отыскивая среди собравшихся тех, кто бы мог подтвердить истинность слов бывшего древлянского жреца, но, кажется, не находился такой человек.

— Если и было подобное, то происходило это очень давно, — сказал доселе молчавший один пожилой угр, — не упомню я…

— Тогда мы поедем к юрте моего отца, — сказал сын Повелителя. — А по дороге, нет, лучше в лесной юрте, доскажешь историю своей жизни.

Чернодлаву подвели гнедого коня, который, покосившись на незнакомца диким глазом, слегка оттопырил верхнюю губу, будто посмеялся…

Бывший жрец вскочил в седло и пустил своего гнедого за резвым белым скакуном, которого Ошур сразу повернул к дальнему лесу. Над ним уже вовсю светило солнце… Через некоторое время вымахали на просторную опушку, окружённую дубами, остановились, чтоб перевести дух. Чернодлав увидел обочь опушки юрту, а подняв голову, узрел в ветвях деревьев приспособленные на толстых сучьях смотровые площадки. Уловив взгляд жреца, сын Повелителя усмехнулся: