Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.2

Растроганный Шванвич крепко обнял старого гренадера. Ванька Брусов, получив разрешение, ушел. Старик затопил еще не остывшую печку, принес из чулана кислой капусты, бок баранины, сбросил старенький мундир, засучил рукава рубахи, стал готовить щи да кашу.

— Таперича заживем, вот как заживем, ваше благородие!

— Только долго ли жить-то доведется, — вздохнул Шванвич, разбирая свои вещи.

— Вот то-то и оно-то, — ответил Киселев, — никому знать не дадено, один Бог знает, правда ли верх возьмет, алибо опять кривда укрепится. Ох, грехи, грехи!..

— А что же ты правдой считаешь и что кривдой?

— Ах, ваше благородие, да ведь правда-то на мужицкой стороне, ведь вся Расея-то на мужике стоит, мужиком кормится. Алибо взять бусурманскую войну. Кто турку побеждает? Опять мужик!.. Эх вы, косточки мужицкие!.. Дюже мне жалко вас…

Шванвич внимательно вслушивался в грубоватый говор Киселева. Ему нравился этот простосердечный, услужливый старик. Да и сам Фаддей Киселев за дальнюю дорогу успел присмотреться к Шванвичу и полюбить его.

Шванвич с удовольствием раскладывал свои пожитки по кровати. Вот зеркальце, три куска пахучего мыла, бритва, ножницы, свечи, походный подсвечник, чай, сахар, иголки, нитки, белье и, главное, с десяток немецких и французских книг, купленных им в Петербурге. Вот они, ненаглядные!.. С ними можно коротать время, в часы душевной тоски они унесут его мысль в область фантазии чудесной… И он готов был целовать свои книги, как горячо любимую женщину.

Бритва! «Ну, уж нет, надежа-государь, хоть ты и пожаловал нас бородой, а я все же буду бриться!» — подумал он и провел ладонью по заросшей щетиной щеке.

— Вот я и толкую… Мужик натерпелся ой как! Ведь вы сами, ваше благородие, видели, как походом шли, — мужик все к царю да все к царю лататы дает, мужика таперича ничего не устрашит — ни розга, ни пуля. Уже раз заступник-царь объявился да посулил мужичку землю с волей, — мужик весь на дыбы поднимется, врагов зубами будет рвать… Миллионы их, мужиков-то!

— Толку мало в мужиках, — возразил Шванвич, приготовляясь бриться. — Вот армия придет с войны — государю, пожалуй, туго будет. Как полагаешь, Киселев?

— Вот то-то и оно-то. Войско-то у батюшки неахтительное. И порядку маловато; да и обучены, похоже, не Бог знат как… Ведь у государя все народ простой. Воевод, чтоб настоящих, нетути. А ему, батюшке, одному не разорваться стать. Вот, ваше благородие, — и Киселев, бросив мыть гречневую крупу, подошел вплотную к Шванвичу, — вот ежели б вы да и другие господа офицеры от всего чистого сердца взяли бы да и помогли наладить дело-то военное!.. Ежели офицерство поможет, дело-то крепко будет, а не поможет — карачун нам всем!.. Ваше благородие! Вот было бы добро-то!.. — Морщинистые щеки Киселева задергались, голос стал срываться. — Ваше благородие!.. Ведь один раз живем. Ты все знаешь, ты всю военную науку превзошел и на войне сражался… Уж ты прости меня, старика… Помоги, заступись, родной, за нас, сирых! — Старик, всхлипнув, неожиданно повалился молодому человеку в ноги.

— Что ты, Киселев! Да что ты, старый? — попятился изумленный Шванвич. — Встань!

— Не встану, ваше благородие! Пока слова твоего не услышу, не встану!

— Встань! — И Шванвич, смущенный, растроганный, принялся подымать гренадера. — Я всеми силами… что могу… Я ведь и сам… того… к простому люду… Я… понимаю, понимаю, старик!

Но Киселев, поднявшись и ничего не слушая, а только бормоча: «Ваше благородие, спасибо, ваше благородие!..» — схватился за голову и, шатаясь, как пьяный, вылез в одной рубахе на мороз. Он присел на крылечную ступеньку, сгорбился, взматывал головой, сморкался в рубаху и не переставая выборматывал: «Спасибо! Эх, вот спасибо-то!..»

За ним выскочил Шванвич:

— Киселев! Киселев! Да ты что?.. — и потащил старика в избу.

Поздно вечером, когда Пугачев уже собирался ложиться спать и, сидя в маленькой горенке, доигрывал с Шигаевым последнюю партию в шашки в поддавки, дежурный Давилин доложил о приходе Хлопуши. Пугачев велел впустить его.

Огромный Хлопуша сбросил с широких плеч лисью, с бобровым воротником, богатую шубу и, опасаясь повесить ее в прихожей («Чего доброго, стянут!»), вошел к Пугачеву, ужав шубу под мышку.

— Вот, батюшка! — сказал он, тряхнув лохматой головой. — Перво-наперво кланяюсь тебе вот этим гостинцем, — и он разбросил в ногах Пугачева лисью шубу мехом вверх.

— Благодарствую! — промолвил Пугачев и, подмигнув в сторону шубы, ухмыльнулся. — С кого снял? Ась?

— Ни с кого, батюшка, — усмехнулся в свой черед Хлопуша. — А то управитель Авзянского завода скоропостижно преставился, так он отказал тебе на поношенье. Носи на доброе здоровье, батюшка!

— Садись, Хлопуша-Соколов!

— Постоим.

— Давилин! Подай сюда бархатный кресел… Садись, господин полковник!

Хлопуша покорно хлопнулся в придвинутое кресло.

— Жалую тебя, Соколов, полковником и ставлю командиром над заводскими крестьянами, коих ты привел ко мне: над пятьюстами!

Хлопуша вытаращил на батюшку глаза, вытянул вперед руки с растопыренными пальцами и, подобно большой жабе, опрокинулся с кресла, как в омут, Пугачеву в ноги:

— Батюшка, помилуй! Какой я, к свиньям, полковник, я и грамоте-то ни аза в глаза!.. Ослобони, отец!

— Грамота ни при чем тут, — сказал, раздражаясь, Пугачев, — лишь бы человек в дело свое веру имел да честь бы блюл. Встань и не супротивничай! Объявляю тебе благодарность царскую за людей, за порох, за пушки да за пять тысяч рублев казны, что прислал мне. Пушки опробованы — добрые, бьют метко… А то что у тебя за узелок?

— А это, батюшка, второй гостинчик тебе — два «пряничка» да два «пирожка». — И Хлопуша, размотав холстину, вытащил медные увесистые плитки и подал их Пугачеву. — Орленые «прянички»-то, батюшка!

Пугачев с интересом повертел их в руках и сказал:

— Об эти пряники зубы поломаешь… Что за чертовщина?

— А это катерининские рублики, батюшка.

Пугачев прищурился и засипел язвительным смехом:

— Вот олухи царя небесного!.. Ха!.. Максим Григорьич! Видал? Да из полсотни таких рубликов добрую пушку вылить можно!

Хлопуша скреб за ухом и ухмылялся. Шигаев, встряхивая на ладони тяжелый прямоугольный рублевик, сказал:

— Кабы мастера-знатецы были, на пятаки бы нам перелить их.

— Не на пятаки, а на кресты, — поправил его Пугачев. — Серебреца подбросить, да на большие кресты и перековать, чтоб те кресты в награждение давать людям за храбрость. Треба, Максим Григорьич, пошукать таких мастеров-та… Чтобы кресты, медали… Давилин! Подай-кось из опочивальни рубаху мою железную.

Давилин притащил легкую чешуйчатую кольчугу-безрукавку; сделана она из некрупных стальных планок, скрепленных проволочными кольцами.