Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.2

— Ах, какой несчасть, какой несчасть, — скорбно качал головой губернатор. Он Кочнева уважал за его огромное состояние, нажитое… о нет! Совсем не мошенничеством, совсем не хапужничеством каким-нибудь. — Жаль, жаль, — бормотал губернатор. И, обратясь к Валленштерну: — Да, ваше превосходительство, господин обер-комендант… Силы неприятеля велики, силы ошень грома-адны… И без скорая помощь извне нам несдобровать.

— Не так страшен черт, ваше высокопревосходительство, — ответил пучеглазый Валленштерн, губы его насмешливо дергались. — Людства у него хоть отбавляй, а регулярной силы весьма мало. Хотя, по правде-то молвить, в тактике этот Пугачев кой-что смыслит. Я чаю, сей вор в военном искусстве не хуже иных наших… полководцев.

Губернатор поморщился, приняв обиду коменданта на свой счет, рыжие букли на его выпуклом лбу задрожали. Плотный, грубоватый Валленштерн, прогремев шпорами вперед и назад, сказал как бы мельком:

— Между прочим, мне было доложено, якобы на приступе против Егорьевской церкви вел казаков сам Пугачев.

— Шо? Сам Пугашев?.. Очшень хорошо, чтоб не сказать более… Пффе… — И, в пику обидчику, делая руками хватательные жесты, он бросил: — Так что ж вы его ату-ату? Опять вы прозеваль, проворониль? И говорите о сем спокойно…

— Я в этот момент, как вам известно, был вне крепости, а против Пугачева на валу стояли вы, генерал… Почему же не изволили учинить это самое ату-ату? — И Валленштерн, глядя в упор на побледневшего губернатора, точно так же сделал руками хватательный жест.

Губернатор заерзал в кресле, а припудренное, в желтых веснушках, лицо его вспыхнуло и перекосилось.

— Вот вы всегда… всегда ты, господин обер-комендант, этак. Ваш тон, ваш тон… — мямлил губернатор, подыскивая наиболее сильное, но в пределах светских приличий оскорбление.

Начальник полиции полковник Лихачев счел нужным как-либо пригасить начавшуюся генеральскую перебранку. Он решился прервать губернатора.

— Простите великодушно, ваше высокопревосходительство, — щелкнул он шпорами и вкратце, но довольно ярким языком рассказал, как недавний герой купчик Полуехтов, проявил при несчастном случае с Кочневым непонятную трусость. — Он испугался гораздо больше, чем престарелый отец протопоп. Когда все, даже слабые дамы, бросились к пострадавшему Кочневу, купчик бежал по улице и таким благим матом вопил «караул», что от него шарахались верблюды…

Губернатор, слушая, округлил глаза, округлил рот, ударил себя по бокам и сипло захохотал:

— О! О! Вот вам рюсска герой…

В лагере Пугачева тоже шли разговоры.

— Сказывают, в ума исступление пришел ты, батюшка, — пеняли Емельяну Иванычу его атаманы. — Так-то негоже. Поберегать себя надо, Петр Федорыч, ваше царское величество.

— Страшно дело поначалу, — отшучивался Пугачев, чокаясь с атаманами. — А ну, други, промочим трохи-трохи горло с немалого устаточку…

Ужин Ненила приготовила добрый, поедали его с волчьим аппетитом.

— Так-то оно так, — пошевеливая бородами, говорили атаманы. — Храбрости в тебе не занимать стать, знаем, а все ж таки… Ежели тебя, ваше величество, порешат, с кем мы тогда останемся?

— Я завороженный, — подмигнул атаманам Пугачев. — Меня ни штык, ни пуля не возьмет. Мой дедушка, Петр Алексеич, превечный покой его головушке, не в таких еще баталиях бился, а здрав бывал… — Пугачев перекрестился и, вздохнув, выпил вторую чару. — Ежели я, детушки, на рыск пошел, так зато таперь ведаю — мои казаки храбрости отменной. Прямо — урванцы!

— А все ж таки, ваше величество, завороженный ли ты, нет ли, а так делать не моги, чтоб лоб под пули подставлять, — не унимаясь, поднял свой голос Овчинников и так взглянул на Пугачева, что тот стемнел в лице, нахмурился.

— Вот что, атаман, — медленно проговорил он, не глядя на Овчинникова. — Ты дядьку-то из себя не корчи. Ишь, аншеф какой выискался…

— Да что ты, ваше высочество, вспрял-то на меня? — смешавшись, откликнулся Овчинников. — Я ведь тебя же оберегаючи слово молвил.

— Знаю, знаю. Ты за собой позорче доглядывай, а уж я о себе, как-никак, сам…

— Сам-то сам, батюшка, а без советчиков кабудь и тебе негоже. Уж ты шибко-то не чипурись, — ввязался в перепалку Чумаков и раскашлялся то ли от внезапного волнения, то ли от проглоченной чарки вина.

— Да ты спьяну али вздурясь, этакие продерзости мне?! — сверкнул глазами в его сторону Емельян Иваныч. — Много вас, советников!..

— А что ж, нешто плохи советчики? — задирчиво перебил его Творогов и вдруг, взглянув в лицо Пугачева, как бы подавился словом: в глазах царя — ни росинки хмеля, а по челу — крутая рябь морщин, будто в непогодь на Яике.

Все затаились, посматривая на «батюшку» с опасением. Однако Пугачев, поборов себя, спокойно и раздельно молвил:

— Лучше давайте-ка, атаманы, в добре жить, обиды друг на друга памятовать не станем. Вот и распрекрасно будет.

— А народной силы, ваше величество, у нас сколь угодно! Все дело обернется — не надо лучше, — примиряюще проговорил Падуров.

— Силы да крови у нас в жилах хоть отбавляй, — сказал Пугачев, — а вот сабель вострых да пороху с пушками маловато… Ой, маловато, атаманы!

— Да ведь не все вдруг, батюшка Петр Федорыч, — дружелюбно заговорил Шигаев. — Ведь и Москва не сразу строилась… Пушки с порохом и всякое оруженье наживем.

— На Воскресенском заводе приказчик Беспалов пушки да мортиры нам сготовляет, и бомбы с ядрами такожде, — вставил свое слово Падуров, покручивая темный ус.

— Надо, чтобы скоропалитно, а мы мешкаем, — сказал Пугачев. Помолчав, он лукаво прищурил глаз и ухмыльнулся: — Одно есть упование наше: хошь мало у нас пороху, а, поди, больше, чем разуменья у Катькиных губернаторов. Видали, атаманы, как он, Рейсдорпишка-т, туды-сюды с войском своим заметался, коль скоро мы в бока да в зад ему саданули. Ох, дать бы мне в руки регулярство его, я б такой шох-ворох поднял, что… не токмо Оренбург, а и столицу пресветлую деда моего встряхнул бы! Верно ли, орлы мои, детушки?..

— Да уж чего там! Доразу встряхнули бы…

— А ну, коли так, трохи-трохи по последней, да и спать… — Емельян Иваныч чокнулся со всеми, перекрестился, выпил и, прощаясь с атаманами, проговорил: — Только упреждаю: дело наше боевое, чтоб у меня чутко спать, на локотке!

Иван Сидорыч Барышников, как только приобрел себе имение и вернулся в столицу, возжелал устроить пир, да не какой-либо кучке знакомцев, а всему работящему Петербургу.

Предвидя разлуку с обогатившей его столицей, Иван Сидорыч питал чувство некоей благодарности ко всему простому народу, который своими грошами, потом и кровью помог ему стать независимым и знатным. Завсегдатаи его трактиров и торговых лавок, строительные рабочие из приезжих крестьян и местных жителей, наконец, многие тысячи любителей выпить — когда-то он держал на откупе кабаки Петербурга и губернии — весь этот народ долженствовал быть участником сказочного пиршества.