Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.2

— Знать не знаем. Мы люди мелкие…

Рыжеусый Тимоха Чернов, так ловко одурачивший полковника Чернышева, из себя выходил от злости, он внимательно всматривался в лицо каждого солдата, выкрикивал:

— Ну и хитер, ну и хитер ваш змей полковник! Как сквозь землю… Да уж не черт ли его с кашей съел?..

Дежурный Давилин пытливо осматривал всех обозных мужиков, коим велено смирно сидеть на козлах. Осмотрены тридцать семь извозчиков, еще осталось больше половины. Подошел к тридцать восьмому, сидевшему в рваном армяке, в овчинной с ушами шапчонке. Ой, что-то лицо не мужичье, барское, бритое лицо, тонкий нос горбинкой… Э-ге-ге!

— А ну, дядя, сними рукавицу, покажь руку.

У полковника Чернышева задергались концы губ, в помутившихся глазах стал меркнуть свет.

— Что за человек?

— Из-извозчик…

Подбежавший на разговор Тимоха Чернов, захлебываясь мстительной радостью, громко закричал:

— Он, он! Вот те Христос, он… — И, состроив плаксивую рожу, Тимоха повалился перед Чернышевым на колени: — Ваше высокоблагородие! Помилуйте… Пожалейте мою молодую жизнь!

— Братцы, — обратился Давилин к подбежавшим солдатам. — Скажите по правде-совести, что за человек?

— Наш полковник это, Петр Матвеич Чернышев, — не сморгнув глазом откликнулись в кучке солдат.

Бледное, помертвевшее лицо Чернышева вдруг налилось кровью, глаза ожесточились, он соскочил с облучка и крикнул:

— Да, это я… Вешайте, негодяи! — Затем сорвал с себя армяк и с силою бросил в лицо Давилина.

Секунд-майор Наумов зашел проведать капитаншу Крылову, сообщить ей свежие вести о несчастье с полковником Чернышевым, да кстати и позавтракать: капитанша была изрядная мастерица стряпать. Но оказалось, что Крылова о судьбе Чернышева уже знала и встретила Наумова с заплаканными глазами. Четырехлетний карапуз Ваня, с измазанной вареньем мордочкой, сшибал клюкой расставленные на полу бабки.

— Ну что, от благоверного никаких вестей? — приласкав мальчика, спросил Наумов капитаншу.

— А откуда же могут быть вести, батюшка? Разве что сорока на хвосте… Вот все ждали, надеялись получить весточку с полковником Чернышевым, да видишь, какая беда стряслась… Пропасти-то на него нет, на этого Пугача треклятого!

— Дядя Наум, — ввязался Ваня, — а он царь взаправду или нарочно, Пугач-то?

— Царь, царь… Только с другого боку.

— Х-х, с другого… А с какого? Вот с этого али вот с этого? — подбочениваясь то правой, то левой рукой, спросил озадаченный Ваня.

— Он вор, — сказал Наумов.

— А кого он украдывал? — оживился мальчонка и пристукнул клюкой по бабкам.

Нянька, вырвав у Вани клюку, увела его.

Вошел с вязанкой дров старый, хромой слуга Крыловых, сбросил дрова к печке.

— Ну, каково живешь, Семеныч? — приветливо улыбаясь старику, спросил Наумов. — Не слыхал ли чего новенького?

— Новое хуже старого, ваше благородие, — виновато откликнулся старик, припадая на хромую ногу. — День ото дня гаже! Известно, простой народ не в довольстве находится, вот и шумит.

— Чего ради он шумит-то? — полюбопытствовал Наумов и принялся раскуривать трубку.

— Харч дорог, ваше благородие. День ото дня дороже. Эвот до осады самая лучшая крупчатка была тридцать копеек пуд, а таперя к шести рублям пудик подходит. Во как! А в злодейском лагере дороже четвертака за пуд крупчатку продавать не повелено… Сам Пугач быдто запретил.

— А ты, Семеныч, всерьез скажи, чего народ-то гуторит, особливо солдаты да казаки?

— Всяко, ваше благородие, брякают. Иным часом и прикрикнешь на другого обормота: ах ты, мол, такой-сякой — видно, присягу позабыл? Ну, он язык-то и прикусит. Эвот недавно купчик Полуехтов в разгул ударился и всех вином потчевать стал в кабаке. Ну, солдатня и дорвалась до дармовщинки-то! Кричат пьяные: надо-де в царев лагерь идти, там вольготней, там вином хоть залейся и харч добрый, кажинный Божий день убоинку едят, а у нас-де что?

— Ах, мерзавцы! — нахмурился Наумов и, не докурив, стал выколачивать трубку.

Старик постоял, помялся, пробурчал: «Эхе-хе, жизня!» — и покултыхал вон.

— Да и то правду молвить, уж больно распустили солдатишек-то, — проговорила капитанша, накладывая в глубокую тарелку моченых слив с яблоками.

— Нимало не распустили, — возразил Наумов, и у него при виде вкусностей стала набегать слюна. — Да и не в одних солдатах дело. Промеж штрафных офицеров надо сыскивать смутьянов-то, вот где. Штрафных-то много сюда ссылают из столицы. Взять, к примеру, того же Андрея Горбатого, прапорщика, — ой-ой, цаца какая!.. Его из капитанов разжаловали да турнули сюда. Генерал Валленштерн досматривать за ним приказал мне.

— А вот эти самые, как их… полячки пленные…

— Конфедераты? Я бы их всех в мешок — да в воду. Я бы их… И напрасно господин губернатор компанию с ними водит.

Отведав моченых слив и настоянной на рябине водки, секунд-майор Наумов, ради служебного соглядатайства, направился к прапорщику Горбатову.

Андрей Ильич Горбатов со своим знакомцем конфедератом Плохоцким снимал две небольшие горницы в доме столяра-краснодеревца, выплачивая хозяину по семьдесят пять копеек в месяц. Восемь месяцев тому назад по приговору дисциплинарного военного суда он был выслан из Петербурга на службу в Оренбург. Держал он себя здесь независимо, обособленно, с офицерами не водился, перед начальством не заискивал. С солдатами всегда был хорош, у начальников же на плохом счету. «Спесив, надменен, к тому же леностен», — говорили про него.

На приветствие вошедшего Наумова ответил Горбатов сухим кивком и не предложил сесть.

— Что вам угодно? — спросил он незваного гостя.

— Напрямки вас спрошу, по-военному, как офицер офицера, — неприязненным тоном произнес Наумов, хмуря густые брови, — пришел я проведать, чем вы занимаетесь, и вообще…

— А какое вам дело, чем я занимаюсь? И кто вам дал право задавать мне подобные вопросы?

— Я сие вершу по праву начальника, вы мой подчиненный.

— В первый раз слышу. Считал себя в подчинении у оберкоменданта Валленштерна.

— Вот бумага, приказ. — И Наумов бросил официальное предписание на стол, поверх которого лежала географическая карта. — Извольте прочесть и твердо помнить, что вы уже месяц назад прикомандированы к моему отряду.

— От подобной чести буду отказываться до тех пор, пока не получу о сем ордер из канцелярии. — И Горбатов, прочтя бумажку, небрежно положил ее вновь на стол.

— Извольте в канцелярию пожаловать за орденом сами.

— И не подумаю.

— Прошу пререкания со мной в сторону отложить — они опасны.

— Прошу принять в мысль, что грубый ваш тон по отношению ко мне тоже для вас может стать опасным! — Темные, в упор устремленные на секунд-майора глаза Горбатова засверкали.