Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 1

Приезжие из Пфальцбурга рассказывали о том же; Лаферский полк находится на казарменном положении, что ни час нарочные прибывают в губернаторский дом и во весь опор мчатся в Эльзас.

Представьте же себе, как все были поражены! Ведь к революционным переворотам еще не привыкли, не то что теперь. В голову никогда не приходило, что можно их совершить. Переполох был страшный.

В тот день все притаились, новостей не было никаких. Зато наутро мы узнали о взятии Бастилии [95] Бастилия — королевская тюрьма в центре Парижа — являлась символом произвола и деспотизма: туда сажали без суда и следствия (обычно на долгие годы) ни в чем не повинных людей, в угоду тому или иному влиятельному вельможе, на основании приказа за подписью короля. Вместе с тем это была крепость, пушки которой грозили Сент-Антуанскому предместью, населенному рабочими и ремесленниками. В Бастилии имелся большой склад оружия и пороха. Этим объясняется тот факт, что восставшие 14 июля 1789 года народные массы Парижа двинулись прежде всего на Бастилию. Она была взята штурмом и разрушена, а находившиеся в ней узники были освобождены. Этот день стал ежегодно отмечаться как национальный праздник французского народа. . Стало известно, что жители Парижа сделались господами положения, у них были ружья, порох, пушки. И это произвело на всех такое огромное впечатление, что горцы, вооружившись топорами, вилами и косами, спустились в Эльзас и Лотарингию; они шли толпами и кричали:

— В Мармутье!

— В Саверн!

— В Невиль!

— В Ликсгейм!

Они двигались по всем направлениям, сокрушая на своем пути все — даже хижины пастухов и дома лесничих, служивших князю-епископу, и, уж конечно, таможенные сторожки и заставы на больших дорогах.

Летюмье, Гюре, Кошар и остальные сельчане пришли за хозяином Жаном, чтобы не отставать от жителей Миттельброна, Четырех Ветров и Лютцельбурга. Он упрямился:

— Отступитесь от меня! Делайте что хотите!.. Я вмешиваться не стану!

Но, узнав, что жители почти всех эльзасских деревень уже сожгли грамоты о правах монастырей и сеньоров и что жители Лачуг собираются сжечь грамоты общины, хранившиеся в Тьерселенском монастыре в Ликсгейме, он надел кафтан — надо было попытаться спасти наши документы. И мы двинулись туда все вместе — Кошар, Летюмье, Гюре, я и все остальные.

Надо было слышать возгласы горцев в долине, надо было видеть всех этих дровосеков, пильщиков и возчиков, одетых в лохмотья, видеть все это несметное множество топоров, лопат, серпов и кос, мелькавших в воздухе. Крики звучали то громче, то тише, напоминая рокот воды в плотине «Трех прудов», женщины тоже вливались в толпу — пряди нечесаных волос развевались по ветру, в руках были обухи.

В Миттельброне от дома Форбена не осталось камня на камне; все грамоты были сожжены, крыша провалилась в подвал. В Ликсгейме мы шагали по перьям и соломе из выпотрошенных тюфяков, увязая по пояс. Из домов несчастных евреев вещи выбрасывались прямо в окна, их имущество рубили топором. Когда у людей нет удержу, они уже себя не помнят, все смешивается в кучу: религия, корысть, мщение — словом, все!

Я видел, как несчастные евреи бегут, ища спасения в городе; их жены, дочери с малыми детьми на руках исступленно вопят, старики, спотыкаясь и рыдая, плетутся позади. А ведь кто выстрадал больше них, обездоленных по милости наших королей? Кому, как не им, было жаловаться? Но уже никто об этом не думал.

Тьерселенский монастырь находился в древнем Ликсгейме; пять старцев, живущих в нем, хранили грамоты Брувилля, Геранжа, Флейсгейма, Пикхольца, Лачуг и даже Пфальцбурга.

Жители общин вместе с толпами горцев заполнили старые улицы вокруг мэрии; они требовали свои бумаги, но монахи рассуждали так:

— Если мы отдадим грамоты, они нас тут же перебьют.

Монахи не знали, как быть: толпа окружила монастырь, заняла все проходы.

Когда пришел дядюшка Жан, сельские мэры в треуголках и красных жилетах совещались близ водоема. Одни хотели все поджечь, другие предлагали вышибить ворота. Более благоразумные настаивали на том, что первым делом надо добыть грамоты, а дальше, мол, будет видно, и они взяли верх. Жан Леру был депутатом бальяжа, поэтому выбрали его и еще двоих мэров и послали в монастырь — потребовать обратно бумаги. Они отправились туда все вместе; отцы-тьерселенцы увидели, что пришельцев всего трое, и впустили их. Как только они вошли, тяжелые ворота захлопнулись.

После крестный Жан рассказал обо всем, что произошло в монастыре: жалкие старики тряслись, как зайцы, а настоятель, отец Марсель, кричал, что грамоты отданы ему на хранение, что он не вправе отдавать их и, только убив его, можно их получить.

Тут крестный Жан подвел его к окошку и показал на косы, блестевшие на солнце и терявшиеся вдали. Настоятель не проронил больше ни слова, поднялся и открыл большой шкаф за железной решеткой, набитый до верху грамотами.

Пришлось все разобрать, привести в порядок. Продолжалось это с добрый час, и в конце концов селяне, решив, что их послов взяли под стражу, с угрожающими криками ринулись к воротам, собираясь их вышибить. Но тут крестный Жан вышел на балкон, с радостным видом показывая людям целый ворох бумаг, и тотчас же довольные, ликующие возгласы прокатились до другой окраины Ликсгейма. И повсюду люди твердили, радостно смеясь:

— Они в наших руках!.. Мы завладеем своими грамотами!

Крестный Жан и оба мэра вскоре вышли, таща тележку с бумагами. Они прошли через толпу и всё кричали, что не следует обижать отцов-тьерселенцев, раз они вернули добро. А большего и не требовалось.

Каждое селение получило грамоты в мэрии; многие разожгли на площади веселый костер, спалив и свои и монастырские грамоты. Но Жан Леру наши бумаги запрятал в карман; вот почему жители Лачуг сохранили все свои права на пастбища и сбор желудей в дубовом лесу, у многих же ничего не осталось, они как бы навсегда сожгли свои собственные леса и пастбища.

Немало я мог бы порассказать вам обо всем этом — так, многие не вернули спасенные грамоты, а попрятали их и позже продали бывшим своим сеньорам и даже государству, разбогатев на этом за счет своих общин. Да рассказывать не стоит. Негодяи уже давно умерли, покончив все расчеты с жизнью.

Можно сказать, что за те две недели Франция изменилась в корне: все грамоты на права монастырей и замков превратились в дым; день и ночь гудел набат, небо над Вогезами багровело: аббатства, эти старые ястребиные гнезда, горели, как свечи, на фоне звездного неба. Так продолжалось до 4 августа — в тот день епископы и сеньоры из Национального собрания отказались от своих феодальных прав и привилегий [96] В ночь на 4 августа 1789 года на заседании Учредительного собрания некоторые депутаты от дворянства и от духовенства заявили, что отказываются от своих феодальных прав и привилегий. Эти заявления, вызванные крестьянскими выступлениями против замков и монастырей, были рассчитаны на то, чтобы приостановить дальнейшее развитие крестьянского движения. Декреты, принятые Учредительным собранием, упразднили только часть феодальных повинностей; для ликвидации большей части повинностей были установлены высокие выкупные платежи. Только 17 июля 1793 года, с приходом к власти якобинцев, Национальный конвент отменил все феодальные повинности, без всякого выкупа. . Кое-кто, правда, говорил, что уже нет нужды отказываться — все и так уже было уничтожено. И хотя так оно и было, но все-таки этот декрет нам на пользу: ведь их потомкам теперь нечего будет от нас требовать.