Александр Доронин - Тени колоколов

— Ох, как расстаралась ты для нас, голубушка Федосья Прокопьевна! Прямо-таки патриаршая трапеза получилась…

— Не к обеду будь помянут, антихрист! — взорвался Аввакум, словно его шилом в бок ткнули. — Толкнул народ в пасть дьяволу, а сам и в ус не дует! А что ему, язычнику? Господь для него, мордвина некрещеного, лишь лик на доске, а не Творец и Промыслитель мира.

— Как это, некрещеному? — испугалась боярыня. — Я слышала, он был священником в Княгининском уезде, монахом на Соловках, игуменом Кожеозерским…

— Да, это так. Только прежде — мордвин он, эрзянин. А значит, с молоком матери впитал любовь к другим богам, не христианским…

— Как же его, язычника треклятого, в Патриархи-то посадили? — искренне удивилась Анастасия Марковна.

— Царь наш батюшка тебя, курицу, не спросил! — рассердился Аввакум на жену за глупый вопрос. Сколько раз он объяснял ей положение дел, а она всё мимо ушей пропускает.

Федосья Прокопьевна слыхала от мужа, как посадили Никона на патриарший престол, каков он, «великий Государь» — хитрый, умный, решительный. Она не сомневается в этом. Только ещё больше не может простить этому человеку разрушения всего святого и дорогого ей — веры русской.

Аввакум, отвернувшись от жены, с боярыней стал говорить совсем по-иному, почтительно и ласково:

— Мы, пресветлая боярыня, ревнители честной веры, просили Государя поставить на патриарший престол Стефана Вонифатьева. Уж он бы не стал церковные традиции рушить…

— Знаю, батюшка, знаю. Только ведь упрям Алексей Михайлович, как и все Романовы: на чем стоят — не сойдут. Но Никон ещё себя покажет, наплачется Государь… Я этого антихриста насквозь вижу! — От охватившего ее волнения Федосья Прокопьевна даже чашку фарфора китайского из рук выпустила. Она разбилась вдребезги.

— Что будет — один Господь ведает. Только сегодня сила на стороне Патриарха. Он крепко держит в руках власть духовную. Да если б только духовную!.. — Аввакум посмотрел в сторону открытой двери, за которой суетились слуги, и замолчал.

Федосья Прокопьевна будто и не увидела его осторожного взгляда, стала говорить горячо и вспыльчиво:

— Пусть не думает, что всех под себя поломает! Найдутся на Руси люди крепкие, неподкупные!

— Правильные слова сказала, душа ты ангельская, — обрадовался протопоп. — Обязательно будет по-твоему.

Москва праздновала Троицу: день-деньской звонили колокола, ворота домов, наличники окон красовались ярко-зелеными венками, первыми полевыми цветами.

В патриарших хоромах, тоже украшенных зеленью, всё залито солнечным светом, слышатся громкие разговоры, смех. Пришедших поздравить Патриарха с великим днем встречал иерей Епифаний Славенецкий. Самого Никона побаивались, а с Епифанием можно побеседовать душевно и открыто — он всё поймет.

Вернувшись после литургии из Успенского собора, Святейший уединился в своих покоях, чтоб отдохнуть в тиши. Но Епифаний сообщил о прибытии из Новгорода иеромонаха Аффония.

— Приведи его ко мне сюда! — распорядился Никон. — Нам чужие уши не нужны.

Аффоний, войдя в покои, вначале совершил положенные по чину поклоны, поцеловал руку Патриарху и, получив в качестве одобрения дружескую улыбку, с восхищением сказал:

— Слава Господу, что вижу тебя, святейший! Своими глазами зрю твое величие! Земля слухами полнится, вот и хотелось мне самому восхититься делами твоими, друже!

— Господь милостив ко мне, ты прав: из сельского попа Патриарха сделал. Большая власть у меня, брат, большая, чего греха таить! Рядом с царем на троне российском сижу. — Никон встал перед монахом во весь свой богатырский рост, плечи, обтянутые шелковой черной рясой, расправил. На широкой груди его победоносно засверкал позолоченный крест, поймав пробившийся сквозь тяжелую штору солнечный лучик. Аффоний аж зажмурился.

Тут Никон словно очнулся от ощущения величия, подошел к монаху и, обняв его, троекратно облобызал. Старик прослезился, хотел опуститься на колени. Патриарх не позволил, посадил гостя на мягкую скамью и сам сел рядом.

— Скажи-ка лучше по правде, друже, зачем в Москву прибыл?

— Тебя понаведать! В ноги поклониться! Истинный крест, не вру! — горячо воскликнул Аффоний.

— И всё-таки на уме у тебя что-то есть, не хитри со мной, старче! — в голосе Никона послышались стальные нотки. Аффоний задрожал и прошептал:

— Прости, Святейший, за лукавство… не по своей воле я здесь. Меня купцы новгородские сюда спровадили. Боятся они Москвы. Боятся войны с Польшей и Ливонией. Воевода наш, Хилков Федор Андреевич, просит твоего совета: как быть?

— Спрашивает, кому служить? Так, что ли? Боится, что купеческие деньги из его рук выскользнут? Ну, что молчишь, старый ворон?! Почему сам воевода не приехал? За шкуру свою дрожит? А твою подставляет под розги!

Руки Аффония так тряслись от страху, что он не мог даже креста сотворить. Опустил голову, не в силах больше смотреть в гневные очи Патриарха.

Вошел Епифаний.

— Святейший, угощение подавать?

— Угощение? Для кого? — грозно рыкнул в сторону Аффония.

Епифаний молча вышел. А Никон властным движением руки указал гостю на порог…

Коршун в небе летел не спеша, внимательно всматриваясь в окрестности. Пришла весна, а куда ни взгляни — одни деревья и густые облака…

Девственный лес гудел от непогоды. Над ним всю раннюю весну кружились и кружились дожди, с головы до ног обливая холодной водой. Сейчас вот снова зависли темные облака, сквозь них ничего не видно.

Коршун взмыл вверх и вновь полетел плавно, почти не взмахивая крыльями. Глаза острые, небесные пути ему знакомы. Сильный, звери и птицы его боятся, а сам он боится лишь голода. Второй день даже червяка в рот не брал.

Огромные капли дождя падали вниз. Лес целовал воздух взбухшими листьями, шептал грустные песни, которые коршун не понимал. Он давно живет в его глуши, много разных весен пришлось ему пережить, а вот таких сырых и холодных не видал.

Плавно разрезая воздух крыльями, коршун высматривал добычу. Тяжелая у него доля! С рассвета до заката машешь крыльями, облетая округу, чтобы добыть что-нибудь на обед, а желудок по-прежнему пуст. Хорошо, птенцов нет, всё забот меньше. Лес зайцами кишит, да разве в эту чащобу, почти до небес, пролезешь?

Конечно, многие птицы завидуют коршуну: силен он, свободен, как ветер — летает, где хочет. Это верно: не хотел бы он лишиться вот этого бездонного неба и упругого ветра, бьющего в грудь…

Коршун сделал ещё один круг и глянул вниз. Вдоль леса тяжело тянулся обоз — в телегах везли что-то укрытое рогожами. Только что?

Коршун повис над деревьями, подобрал крылья-лопасти, приготовился к броску. Последняя лошадь завязла в жидкой грязи, дергая туда-сюда телегу под ударами кнута возницы. Но колеса ещё больше утопали в жиже. Собрались мужики, под телегу набросали хвороста и давай толкать. Лошадь рванула, и телега выскочила на сухое место, но с воза что-то упало в самую грязь.