Всеволод Иванов - Черные люди

Народ прибоем шел к лавкам, к ларькам, к скамьям с разным городовым товаром — с одеждой, шубами, обувью разноличной, сверкали топоры, пилы, косы, остроги, котлы, горели резьбой, красками, лаком деревянная посуда, братины, ковши, морозной жестью отливали сундуки, — и гомон зазывающих торговцев был в лад с дробным звоном колоколов…

Здесь била ключом сама жизнь, торжество ее усилий и добычи, гордость приобретенным, простая радость сытой еды, пестрого быта. Розвальни были заставлены кадьями с рожью, зерном. Обжорный ряд курился паром, запахом разной снеди, бабы зазывали, хвалили свой товар — печенку, легкие, рубцы, пироги, калачи, пряженцы, блины, бараньи головы, жареных лещей и судаков, студни из ног, головок, хребтин, рыбьи холодцы… И люди, вышедшие из лесов, из борьбы с полями, с землей, со зверьем, с пнями, уставшие от одиночества, встречали друг друга с солнечной радостью. Чтобы поднять, накалить еще пуще эту солнечную радость, они шли к кабакам, но те оказывались закрыты по патриаршьему распоряжению… У них отымали даже редкие минуты беспечности и счастья, когда им сам черт был не брат, не то что боярин. Но тут же толкались стрельцы с сулеями, бочонками, такие же, как этот народ, продавали вино, помогали веселью, бабы торговали домашним пивом, — веселье вперемежку с делом все нарастало и нарастало, словно гремело и гремело новгородское слово о Ваське Буслаеве:

Богатая неисчислимо земля, могучий пристальный труд давали этому черному люду все, в чем он нуждался, праздник на переломе зимы возвещал, что хоть зима пошла на мороз, да солнце-то двинулось на лето, пономарь Преображенской церкви уже доложил радостно воеводе, что солнце сломило хребет зиме, и получил от него полтину меди в воздаяние той радостной вести, и торг становился все веселей и веселей. С дудами, с гудками вываливались из переулка на площадь скоморохи, пошли колесом, а там плелись с реки поводыри с медведями, и лесные хозяева, мохнатые, страшные, но добродушные и веселые, тоже пили вино, плясали вместе с народом…

Опершись на посох, протопоп Аввакум стоял долго, как одинокий черный столб. Как мог он раньше осуждать этих людей за то, что они радовались жизни? Как мог он мешать им? За то, что отдыхали от своих трудов, опасностей? Как он мог пенять им за веселье народное?

В толпе четверо скоморохов с переплясом весело пели под гудки:

Или он, протопоп, пойдет против этого веселья? Христос, чать, не на горе пришел на землю, а для вечной жизни, для победы над самой смертью, веселие вечное!

Сам он, протопоп, ничего не боится — так чего же и ему пугать простых этих людей, весело зачинающих свой солнечный праздник?

А скоморохи плясали и теперь пели уже другое, еще смелей и веселей, — про вольного казака Илью Муромца:

«Народ — ему, видно, все можно!» — и протопоп в раздумье по скрипящему снегу двинулся домой, на Тихонов двор, — Марковна, надо быть, ждет.

Весна здесь, в Сибири, не такая, как там, дома. Другая.

Дома солнце разгорается полегоньку, помаленьку загораются снега, шумят подснежные воды, сугробы со вздохами оседают на талые свои подбои, всюду с холмов в ложбины катятся с шумом рыжие ручьи, вздуваются реки, подымают, ломают льды, заливают поемные луга. И вот вербы распускают почки, сперва серебряные, потом желтопуховые, над бурными разливами на пригретых пригорках вспыхивают синие подснежники, золотые попики, все ярче светит солнце, однако ветер еще холоден. По бледно-голубому небу тянутся легкие облака, сладкие вешние соки из земли бегут под корой деревьев, на ветках набухают почки, темнеют от них прозрачные зимой леса, худая, облезшая скотина с ревом прыгает по выгонам, радуясь свободе и солнцу, везде пахнет свежей травой, жаворонок ударил трелью, хоть его и не видать в солнечном блеске, из-под жухлых прошлогодних, убитых морозом стеблей глянул кое-где жирный изумруд свежей травы, в полях пашут мужики, а по вечерним зорям нет-нет да и попробует впервой серебряное горло свое соловей.

В Сибири не так.

Солнце здесь вспыхивает сразу, греет так жарко, что над ослепляющими снегами завивается, курится белый парок, солнце точит сугробы, делает из них словно пчелиные соты, снег быстро высыхает, лиственницы, ели, пихтач торопливо одеваются свежезелеными кисточками новых побегов на концах выгнутых своих темных лап, паводки с далеких гор налетают бурно, взламывают реки.

Месяца не пройдет, как природа Сибири уже в полном летнем уборе, белое каленое солнце горит над темно-зелеными необозримыми урманами, алмазом сверкают из лесов на синем небе белки [128] Снеговые вершины. и в беспредельной вышине, в безмолвии и в солнечных лучах кружат могучие орланы.

Сибирь!

В Енисейском остроге зима в том году неслась стремительно, событие за событием. Только отвели люди святки, встретили рождение нового солнца, подкатила широкая масленица — солнце-то набирало силу. В самые полдни в избах топились жарко печи, пеклись круглые как солнце блины, во дворах у глубоких колодцев кликали дорогих покойников, рекой лилось домашнее крепкое пиво, на белых улицах под солнечным пригревом толокся празднично одетый, веселый люд, плясали скоморохи с учеными медведями да с собаками, на раздольях Енисея лихие наездники брали грудью снежные городки, ямщицкие тройки с разубранными в ленты и в беличьи, куньи, собольи меха лошадьми скакали наперегонки по синим льдам, звенели, свистали дудки, свирели, гудки, волынки ныли, даже нищие у церквей и те просили милостыню плясовыми напевами. В Сибири праздновали весну так же, как там, дома, и повторяли все старинное, но еще шире, отчаяннее, надрывнее, срывая с души тоску дальних мест… Каждый ведь из этих мужиков в желтых полушубках, в темных кафтанах сверх ярких алых, красных, лазоревых рубах, с лихими кудрями из-под валяных шляп, меховых шапок, каждая из этих женщин в цветных платьях из-под телогреек, шушунов, шубеек, в кокошниках, очельях, киках когда-то кинули родные места, ушли оттуда волей альбо неволей, и помнили до сей поры, как саднило в горле рыданье разлуки.

В Чистый понедельник ударили колокола по-постному — редкими, затяжными ударами, пошел Великий пост — плоти укрощенье. На хлебе, капусте да редьке, квасе, а то и просто на воде мучит протопоп свою бунтующую плоть, смиряет ее, службы служит.