Всеволод Иванов - Черные люди

Так гремел из Пустозерска в тундре на берегу Студеного моря протопоп Аввакум, в земле закопан…

Ушла боярыня Морозова из Москвы, больше не вернулась никогда в свой родной город… Время шло, и 30 мая 1672 года ранним утром Москва проснулась потрясенная оглушительным звоном всех колоколов в церквах: ночью родился царевич Петр.

Снега тундры как сахар сверкают твердым настом. Закинув за спину ветвистые рога, олени над невысоким бледным солнцем легким своим топотком тащат по насту черные нарты. Снега завалили, сровняли, погребли все озеро и длинную, вдавшуюся в него косу и могучую Печору. Только кой-где торчит из-под снежных перевоев черная березка, искореженная ветрами с океана, да на горизонте сверкают торосы на Пустом озере.

В сплошной белизне малый острожек с почернелыми стенами и башнями, рубленными из леса, что сплавлен когда-то сюда по Печоре. Это Пустозерский острог, московская северо-восточная крепость, ставлена для собирания царева ясака с самояди да с зырян. Да еще на случай, ежели со Студеного океана пожалуют сюда непрошеные гости — норвежские, датские, шведские, голландские, английские вооруженные охотники-пройдисветы. Окромя стрельцов да приказных всего двадцать восемь семей живет в остроге да четыре вдовы с ребятами, да стоит там двадцать шесть дворов брошенных — кто успел сбежал в Сибирь, кто не успел, помер с голоду.

Воевода Неелов недавно согнал на казенную работу всё население города — строить тюрьму. Был там поставлен тюремный двор длиннику да поперешнику по десять сажен, кругом высокий тын торчмя, крепкие ворота, у ворот — изба караульная. Во дворе четыре избы, каждая за забором. В тех избах сидят четверо: протопоп Аввакум, поп Лазарь, дьякон Федор, монах-старец Епифаний — все неукротимые противники никоновских затеек. Из-за высокого тына ничего не видят они из всего божьего мира, кроме снегов, северных сияний, бревенчатых стен, скудной березки летом да еще постоянного полуголода.

«Корму твоего, государь, дают нам по пуду муки на человека в месяц. Хорошо бы, государь, и поболе для нищей нашей братии за твое спасение», — писал царю Алексею протопоп Аввакум.

А поп Лазарь из Романова бил челом:

«Мы в тесных темницах заперты, хлеба нам по полтора фунта на сутки, — и псам того больше метают! А соли и вовсе не дают, а одежонок нету, срамно и наго ходим».

Заточены эти люди безнадежно, без сроков, похоронены в тесных избушках, в вечном затворе, на хлебе да на воде.

Двое из них, поп Лазарь и старец Епифаний, прежде чем быть сосланными в Пустозерск с другими, по особому приговору бояр и царя были казнены: стрелецкий голова Василий Бухвостов со стрельцы вывел еще их в Москве на Болото и отрезал им языки.

Оторванные от жизни, от мира, от людей, сжатые на тюремном дворе, томимые долгими, бесконечными ночами, заваленные снегами, прокуренные до черноты дымом, могучие физически, эти четыре узника тем напряженней и страстней заняты были в своем одиночестве одним: они как бы стояли все время перед судом своих гонителей, защищали свою правду, изобличали их неправду, взывали к народу, просили у него помощи, обличали мучителей.

Лишенные книг, они изощряли до предела свою бесконечную память, вели страстную полемику с противниками, они писали обличения, призывы, послания. И тюремный маленький двор за тыном, в гиблой тундре, оказывался связанным co всей землей, обращался к ней, говорил, звал, подымал на борьбу. Отрекшиеся от мира, посаженные в заточенье, они стали первыми свободными мыслителями и пророками народа.

Воеводе Неелову указано было держать их под строгим надзором. Куда там! У воеводы своих хлопот и так довольно. Самоеды с севера да обдорские остяки съехались на тысячах оленей, явились на Пустозеро, захватили силой рыболовецкую снасть у жителей острога. Воевода погнал за помощью в Холмогоры, просил пятьсот, прискакало на оленях пятьдесят стрельцов.

Воевода к тому же имел и другие задания — собрать людей, послать на остров Вайгач, на Урал — сыскивать там руды про государя. Где тут уж присматривать за попами!

А этим людям нечего было терять — чего им было бояться? Сама смерть была бы для них избавленьем! Погребенная в тундрах, в болотах, во мхах, в снегах, тюрьма стала трибуной, с которой они обращались ко всему миру — и к царю и к народу.

Поп Лазарь писал из тундры царю, и его голос досягал в кремлевские палаты:

«Мне палач язык вытащил да отрезал под самые вилки. Немилостива твоя царская казнь!.. А я все равно стал говорить, свидетельствовать правду!»

Чем больше было страдание этих обреченных людей, тем больше правды говорили они.

«Языком хоть резаным да свободным проповедую я истинное благочестие, рукой вольной пишу послания. Облыгают нас тебе, великому государю, сказывают — одни только мы за отеческие законы. Ей-ей — не одни мы! Есть на Руси великой сотни тысяч людей, что готовы помереть за правду, а из-за насилия и страха властей они остаются неизвестны. Молчат! А как, великий государь, мы страдаем! Намедни ко мне в темницу сотник ворвался. Пьяный. Бранится. А я что могу? На шее у меня цепь, на ногах — кандалы!»

Писанья пустозерских сидельцев, как именовались эти люди, в одной части своей были разного рода челобитными, которые шли через руки воеводы, в другой — богословскими, полемическими сочинениями, из которых одни воеводой отправлялись, другие задерживались, что бесконечно осложняло его обязанности.

Вторая часть этих писаний — послания верным, наставления, личные письма, пламенная публицистика — тайно перебрасывалась на Мезень, в Окладникову слободу, где протопопица Настасья Марковна жила большим гнездом, со чадами и домочадцами. Из Москвы позднее туда же были сосланы старшие сыны протопопа — Иван с семьей, Прокоп, а также верный ученик, молодой ремесленник, веревочник Лука. Тут же жили три дочери протопопа да с ними же друзья его семьи — вдова Фетинья Егоровна с сыном. Младший сын протопопа, Афанасий, уже учился, и в семье протопопа жил его учитель, Григорий. Тут же с ними жил и Федор-юродивый.

Послания из Пустозерска в Окладниковой слободе переписывались, множились и пересылались далее — на Москву и на Соловки, всюду, куда всегда можно было найти оказию, С Москвы на Мезень и на Печору приходили посылки, особенно пока жива была царица Марья да пока еще боярыня Морозова оставалась на свободе.

Применялась и нехитрая конспирация. Один из сидевших в Пустозерске вместе с Аввакумом, старец Епифаний, делал кедровые и кипарисовые кресты, в некоторых он искусно вырезал потайные ящички, куда Аввакум и помещал письма. Бывало, Епифаний вырезал такие ящички в древках стрелецких бердышей, и нужное письмо точно доставлялось в Москву…