Всеволод Иванов - Черные люди

В оленьем широком совике, с совой на голове из клочков разноцветного меха, Едыкай был двумя головами выше всех.

— Тишка! Босой! — завопил он тонким голосом. — Братишка! Тебя встречал — ай хорошо! Зачем долго Мангазея не ходил?

И гигант, взмахнув мехом рукавов, словно ветряная мельница, обхватив Тихона, придавил его к медвежьей своей груди.

— Едыкай! — отбивался Тихон. — Пусти! Дыхать нельзя. Черт! Как ошкуй [47] Белый медведь. . Смотри — батьки моего брат, дядя мой! Как по-вашему?

Кирила Васильич задрал голову, дивясь великолепному каменному человеку. Огромное лицо Едыкая солнечно лучилось добродушием, зубы блестели не хуже моржового клыка, черные глазки прыгали в узеньких щелочках.

…Три года назад Тихон Босой, уже перед весной пересекая тундру в поисках оленьих и белых медвежьих шкур, песцов и куниц, был захвачен жестокой пургой и чудом спасся от белой смерти. В панихидном вое метели Тихон вдруг заслышал лай собак, погнал туда своих оленей. И, вползая вскоре на четвереньках в чум, Тихон удивился, увидев там вместо коптящего жирника московскую сальную свечку в железном подсвечнике. На видном месте в чуме, под божницей стоял зеленый, кованный жестью с морозом архангельский сундук, а в божнице рядом с блестящим от жертвенного жира истуканом стоял суровый и добрый Никола-чудотворец.

«Небо помогает путешественнику!» — верят народы Азии. Тихон тогда со своими двумя упряжками оленей не только спасся если не от мороза, то от стай голодных волков, крутившихся у оленьих стойбищ. Тихон нашел у Едыкая много шкур, вороха песцов, белки, куницы. Коротая время, пока выла пурга, они с хозяином потягивали водку из оленьего молока.

Тихон и раньше слыхал про этого оленевода, гиганта с детским сердцем — князца Едыкая, тянувшегося к русским всей своей прямой душой, и теперь в невольном досуге часами не уставал он слушать простые рассказы ломаным языком про их жизнь, про богатую охоту.

— Как только снег идет падью, так, что от него темнеет небо, вот охоте самое время! — рассказывал Едыкай. — Куница сладостно тогда уркает в своей теплой снежной норе. Уркает охотник — и обманутая куница выходит на его голос. Поговорить! Ха-ха-ха! — сам смеялся своим рассказам гигант, потягивая вино, и рассказывал, как он ловит лисят и ломает им лапы, чтобы не убежали, и выращивает хромых у себя на стойбище. — Хитра лиса! — смеется Едыкай, а рядом сидящий, тоже огромный, старец, его отец, кивает головой, угадывая разговор.

— Верно, верно!

— Лиса утку ловит — свистит ноздрями в свои когти по-утиному, а та и летит.

— Ух! — изумлялся Тихон. — Ну и ловка!

— Лиса, ошкуй, песец — все равно люди! — говорил Едыкай, сверкая глазами. — Лиса, ошкуй — все ясака себе бери. Как воевода в Мангазее. Ясака — порядок!

— Ха-ха-ха! — хохотал Тихон под вьюгу. — А кто такой порядок делал?

— На земле — Белый царь! — уважительно выговорил Едыкай и, опустив голову, помолчал. — На небе — бога Нума! — Он показал в дымовое отверстие вверх. — Вон тама! Нум живет выше звезд, — говорит Едыкай серьезно и важно. — У него там свой чум. Солнце — его голова. Луна — его слуга. Серые тучи — его слова. Тявуй Нум! Вечный Нум! Илиборте Нум! Жизнь дает Нум! Нум идет по небу — играют сполохи: это его совика полы. Нум всех любит. Нум добрый! Ему надо белый олень давай!

— А худые боги есть?

— А как же? Тадебцын! — заплевался Едыкай. — Черт! Нум черта тоже делал. Черный. Зеленый. Белый черт. Сколько снежин, столько чертей. Вона! — махнул он рукой на божницу. — Кланяться надо! Молись!

— Да его худой?

— Ну и што? Воевода тоже шибка худой. Тадебцын!. А тебе ему кланяйся, ха-ха-ха-ха! — смеется Едыкай.

Осмотрелся, замолчал. Крикнул:

— Эй, Иныка!

Из-за полога выползла его жена.

— Олень готов! — сказала она.

Ели оленину из красной, с золотом деревянной чашки, хлебали шурпу росписиыми деревянными ложками.

В чум сошелся народ Едыкая. До ночи продолжался пир.

Самоядь с темными, словно из мореного дуба точенными лицами шумно пила, пела, плясала, металась меховыми облаками вокруг костра. А к ночи Едыкай сбросил с себя совик, завернул рукав меховой кухлянки.

— Давай, Тишка, мы с тобой братан! — кричал он. — Вместе живи, вместе работай! Вместе помирай!

Молочное вино не убивало, не громило души, подымало, грело ее. В деревянную чашу налили вина, оба надрезали ножом левые руки, выдавили в вино каждый крови, выпили, крепко обнялись. Тихон расстегнул кафтан, рубаху, снял нательный крест, надел его на Едыкая.

— Брат! — сказал.

Оба обнялись снова под живую песню, что затянули, раскачиваясь, самоеды.

— Твой бог, мой бог — все равно! — говорил Едыкай.

Когда утром Тихон вылез из чума, вставало солнце, снег ослепительно блестел, дымы стояли столбами в тихом воздухе, вдали синели горы.

Тихон тогда выменял все свои товары, что шли с ним на двух нартах. Женщины радостно приплясывали, хохотали, навешивали на себя разноцветные бусы, примеряя цветные сарафаны, радуясь такой новой, сильной красоте. А мужики хватали котелки, ножи, топоры, рыболовную снасть, все, что кажется таким простым и немудреным, но без чего жизнь трудна.

…И вот теперь этот самый Едыкай и держал в своих объятиях Тихона в Сибирской избе, среди многоголосого шума, криков, отдаваемых приказаний, и в душном воздухе приказа повеяло бесконечной силой и свободой Студеного моря, могучими ветрами тундр.

Шум было примолк: проходил думный дьяк Нарбеков Богдан Федотыч, приземистый, скуластый, седатый — видна вся татарская стать, в коричневом кафтане, сафьяновые мягкие сапоги.

— Богдан Федотыч! — подошел к нему старший Босой. — Поздорову ль?

Тот с важностью кивнул головой, приостановился.

— Дозволь к столу твоему подойтить, — сказал Кирила Васильич. — Дело есть!

— А кто таков с тобой богатырь стоит? — спросил Нарбеков, залюбовавшись на Едыкая. — Ой и крепок молодец!

— Сделай милость, Богдан Федотыч, дай мне слух, одно полошное дело есть, — просил Кирила Васильич. — Ежели князь-боярин будет, проси, чтобы выслушал.

— Поглядим, поглядим!

Тронув бобровую шапку, думный дьяк двинулся дальше. Перед ним раздались ждавшие его татаре и армяне, что приехали с Низу договариваться о весеннем пригоне конских табунов в Москву, окружили, заговорили замахали руками.

Кирила Васильевич посмотрел вслед дьяку:

— А и горд стал Богдан-то Федотыч! Смотри, как ступает! Сразу видать — государю докладывает!

В углу Едыкай что-то взволнованно толковал Тихону.

— Дядя Кирила Васильич, слышь-ка, что Едыкай сказывает. Беда!

— Что за беда?

— Иноземные корабли летось в Енисей приходили. Две посудины. С пушками. Какие — не знает! Торг вели!