Всеволод Иванов - Черные люди

Но народ на Красной площади вот-вот должен был узнать о задержании Морозова, о том, что он в Кремле. Нужно было отвлечь от него внимание народа, и на площадь во главе полусотни конных стрельцов вынесся из-под Спасской башни князь Семен Михайлович Пожарский.

— Народ! — кричал он с Лобного места. — Царь указал мне нагнать окольничьего Траханиотова и выдать его тебе, народ!

— Любо! — бушевал народ. — Любо! Многие лета государю!

В это же время на Петровке вспыхнул пожар, огненным, дымным клубом покатился по Белому городу, выгорели все избы черного люда на Петровке, Дмитровке, по Неглинной— до Пречистенских ворот, выгорели избы и за Никитскими воротами, за Смоленскими, весь Арбат, Остоженка.

Всю ночь бушевало грозное пламя в Москве, высоко стало зарево над Кремлем и посадами. А кругом московская земля, словно свет, зажгла на лесных своих холмах ясные купальские огни — шла ночь с 23-го на 24 июня — ночь на Ивана Купалу. Это горели древние костры, зажженные огнем, добытым через трение старого колеса на сухой оси, и вокруг костров в хороводах плясали парни и девушки, ожидая утра после хмельной короткой ночи, чтобы песнями встретить восход летнего, торжествующего во всей зрелой силе своей солнца — Ярилы.

И в раннем, дымном утре народ московский шумел «невежливо» перед царским Верхом, требовал выдачи ему врагов, Морозова и Траханиотова, уже прямо обвиняя их в поджоге. Красная площадь бессонно ходила волнами; рассказывали из уст в уста, что пожар унялся только тогда, как монах, отрубивший голову Плещееву, ночью притащил на веревке безголовый труп Левонтия Семеныча на Арбатскую площадь и бросил его в пылающий кабак.

В полдень стремянные стрельцы и немецкие рейтары оттеснили народ вниз с Золотого крыльца. Попы и монахи вынесли на крыльцо хоругви, фонари, иконы, и перед народом вместе с патриархом вышел сам царь Алексей, поклонился народу.

Народ сразу примолк, тоже опустился на колени. Молодой взволнованный голос царя было слышно далеко.

— Народ православный! — говорил царь. — Сердце мое скорбит, что беззакония Плещеева и Траханиотова принесли такие мучения народу. Вы открыли мне глаза! Этому больше не бывать! Будут править народом только добрые, благочестивые люди. Я, царь ваш, буду сам смотреть строго за всем, чтобы везде была правда. Соляному налогу больше не бывать. Правежу за старые недоборы не бывать, вы получите великие льготы. Я, царь, буду вам вместо отца!

Движение прошло волной по народу — били челом, благодарили.

— Я обещал вам выдать Траханиотова и Морозова, — говорил царь. — За Траханиотовым поскакал князь Пожарский. А выдать боярина Морозова я не могу. Я его не оправдываю! Но Морозов не так виноват, как о нем говорят! Нет! Я, царь, еще ни разу ничего не просил у тебя, народ, — вспомни это! А теперь прошу — исполни же мою первую просьбу. Народ православный, прости вину Морозову. Обещаю— Морозов не будет творить беззаконий! Не хотите, чтобы Морозов был моим, царским советником? Ладно! Не будет! Соберем Собор всей земли на совет, а Морозов уйдет в монастырь, пострижется. На Земском соборе будет воля народная. Одного прошу у вас я, царь ваш… Не принуждайте меня выдать вам на смерть того, кто был мне вторым отцом, он же меня растил, воспитывал! Народ, пощади, молю, Морозова Бориса Иваныча!

Царь заплакал, опустился на колени перед народом. Народ растроганно молчал. И вдруг помалу словно ветер зашумел над великим собранием.

— Бог пусть хранит государя! — говорили между собой, кричали московские люди, махали шапками, трясли высоко поднятыми топорами и кольями. — Многие лета государю! Пусть будет, как того хочет бог, великий государь да вся земля! Собирай Земский собор, государь!

Царь Алексей, а с ним все бояре кланялись народу большим обычаем, благодарили за милость.

— Траханиотова везут! — вдруг закричали в народе. — Привезли! На Земский двор! Народ, бежим на Земский двор! Любо! Любо!

Народ кинулся от царева Верха торопясь, сшибая с ног друг друга. У Раската, под двумя пушками, перед Земским двором, палач обезглавил окольничьего Петра Тихоновича и высоко поднял его капающую кровью голову.

Морозов-то был спасен, и на следующий же день с большим обережением в сотню стрельцов выехал с молодой женой Анной в Кирилло-Белозерский монастырь на Белом озере. Соляной бунт утихал, добившись Земского собора.

Уставив локти на стол, зажав руками голову, Тихон во второй день соляного бунта сидел у стола в кабаке на Балчуге, смотрел в мерный ковш, пахнущий сивухой. В кабаке пусто, — целовальник то и дело подойдет к двери, выглянет: не идет ли кто? Нет, не идет, да и прохожих мало — весь народ на Красной площади, у царева Верха. Смутен и целовальник Перфишка Ежов — торговли-то нет, убыток царской казне, как бы отвечать не пришлось: в кабаке всего два питуха — один без денег, другой, видно, пить не привык.

Вчерашний весь день просидел в кабаке Тихон, слушал, как над посадами со всех сторон били тревожно набаты, черный дым с отблесками пламени шубой висел над Москвой. Тихон травил, топил свое горе в свирепой водке.

И собственная обида Тихона разгорелась в нем вместе с пожаром. Мечась по городу с народом, Тихон искал князя Ряполовского. А кого спросишь, кто укажет, ежели все люди обезумели от собственной обиды, себя не помнят?

У Чертольских ворот, на Пречистенке, горели пожары, а недалеко, на Волхонке, огня еще не было — высокие старинные сады боронили боярские дома за крепкими тынами, — и туда побежал народ с криком:

— К Ряполовскому, к князю-боярину!

Впереди, как добрый конь, несся высокий чернец с топором в руках, с тем самым, которым он рубил голову Плещееву. Монах закоптел дочерна, вымазан в крови, волоса из-под скуфьи завесили страшно сверкавшие, непроспавшиеся глаза, рядом с монахом бежал скуластый стрелец в красном кафтане, в красном колпаке, с опушкой лисьего меха, с бешеными черными глазами, глубоко запавшими в череп.

— К Ряполовскому! — хрипел стрелец. — К князю! Я его знаю!

Словно кнут стремянного стрельца, опять стегнул этот крик Тихона.

И Тихон бросился за чернецом, вмешался в несущуюся толпу, дышавшую потом, чесноком, луком, водкой, налетел на бурые вырезные ворота под крышей, где горел фонарик перед медным складнем. Трясли ворота, дубовые створы не поддавались.

— Православные! Разобьем дьяволово гнездо!

— Бревно-ом! Бревно сюда! Бревно-о возьмет!

— Чьи холопы-то собрались? — осведомился, подбегая, молодой посадский и подхваченной на земле палкой деловито хлестанул по фонарику. Тот зазвенел жалобно.

— Не все одно, чьи? Все боярские! — отозвался мужик в белой рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. — Ломи его, я его знаю, князя Ряполовского! Ворога! Грабителя! Холмогорского воеводу!