Арсен Титов - Под сенью Дария Ахеменида

Лейтенанту я объяснил, что при объявлении себя кунаками таковые должны обменяться оружием, но ни шашки, ни кинжала, которые при мне, я отдать не могу, так как они уже даны мне в обмен на мои. И я объяснил, куда и за чем я отправил вестового. Лейтенант очень смутился. Но, кажется, толком ничего из моих объяснений не понял. Он очень испугался, когда я подал ему небольшой, вершков в шесть, но с несколькими камнями в узоре рукояти и ножен кинжальчик.

― На память о встрече наших войск в стране Гарун-аль-Рашида! ― сказал я.

― Это что-нибудь несет? Это имеет какой-нибудь магический или иной смысл? ― в испуге спросил он.

И испуг, и неприятие подарка, и вопрос вмиг отдалили меня от лейтенанта. Я сразу вспомнил приказ о размещении нас вне стен городишка. “Какой магический! Какой смысл! ― едва не закричал я. ― Черт бы побрал меня связаться с вами, гусями! Как над пленными сипаями издеваться, как на несчастных буров в Африке охотиться ― так это во благо цивилизации и ее величества старой доброй Англии. А как принять подарок от русского офицера ― так свою рыжую рожу корчить!” Закричать-то я едва не закричал, но совершенно не выказал этого на своем лице. Такому артистическому приему обучило меня недолгое, но частое общение с персидскими чиновниками, когда приходилось блистательно улыбаться человеку, которого расстрелять за каким-нибудь загаженным курятником значило оскорбить и себя, и расстрельную команду.

― Никакого смысла, лейтенант! Просто на память! ― весь в любезности, сказал я.

― Нет, господин подполковник! ― сконфузился он. ― Я чрезвычайно тронут вашим вниманием. Но я не могу принять вашего подарка, потому что я не имею возможности отблагодарить вас тем же!

― Да что за напасть! Абсолютно нет необходимости делать обратный подарок. Когда-нибудь, через много лет, где-нибудь у себя в графстве в вашей Шотландии, будучи уже отставным генералом, вы достанете этот кинжал и вспомните эту весну, этот городишко, этих отважных людей, ― я показал на сибирцев и своих терцев, ― и это воспоминание будет вашим обратным подарком! ― сказал я.

А что же мне оставалось говорить ― не отправлять же кинжал обратно в торок, то есть не проглатывать же новое оскорбление.

― О! ― продолжая конфузиться, воскликнул он. ― Вы так хорошо сказали, что я смею подозревать в вас дар поэта и не удивлюсь, если однажды увижу вашу книгу о наших общих делах здесь, на этой земле Месопотамии! Я принимаю ваш подарок. Но смею ли я просить об одном одолжении?

― Бесспорно, смеете! ― разрешил я.

― Я понимаю разницу в наших чинах, господин подполковник! Но я прошу вас быть сегодня вечером у нас на небольшом ужине в кругу моих друзей-сослуживцев. Нам всем будет очень приятно ваше общество!

― Благодарю. Непременно буду, если позволит служба! ― сказал я и подумал, отчего же не быть, отчего не принять приглашения. Ведь когда-то, через много лет, где-нибудь у себя в Екатеринбурге или на реке Белой я тоже могу вспомнить эту весну, этот городишко, этот глиняный ворс до небес, славных сибирцев и моих батарейцев, этого британского гуся, то есть его величества короля Великобритании лейтенанта. ― Благодарю, ― еще раз сказал я, и еще раз сказал, но уже утвердительно: ― Непременно буду! ― И спросил сотника Верезомского, отчего полк расположился не в городе.

― Да вот, ― показал на лейтенанта сотник Верезомский.

― Есть приказ нашего командования, согласованный с вашим командованием, о конечном пункте вашего продвижения именно здесь, ― опустил свои умные глаза лейтенант.

― Здесь, на окраине, ― и казачий полк, и нас? ― не сдержал я удивления.

― Сэр, это приказ. И он согласован с вашим командованием! ― с заметным огорчением сказал лейтенант.

― И моей батарее ― здесь же? ― спросил я.

― Сэр, это приказ! ― встал по стойке “смирно” лейтенант.

Разумеется, это был приказ. И, разумеется, лейтенант был ни при чем. Ему самому этот приказ явно не нравился. Но я не сдержался.

― Естественно. Где же располагаться гуннам, как не в степи! ― сказал я. ― А вот что, лейтенант. Мне никаких инструкций и письменного приказа не поступало. А посему! ― я обернулся к есаулу Косякину. ― Есаул, ведите батарею в центр города. А не понравится, ― сказал я про британцев, ― так мы и в Багдад войдем! Остался-то тут один переход. А и это не понравится ― снимай орудия с передков!

― Как прикажете! ― козырнул есаул Косякин.

Батарея вновь выстроилась, подобралась и пошла в город.

― Запевай! ― скомандовал есаул Косякин.

И Касьян Романыч ввинтил в занятый британцами городишко свой “Славный Терек и славную родину Кавказ”.

― Сэр, ― сказал лейтенант. ― Место расположения вашей батареи определено здесь. Батарею следует, согласно общей диспозиции расположения ваших и наших войск, из города вернуть. У меня на этот счет есть соответствующие инструкции.

― Zum Befel, Herr Leutenant! ― откозырял я. ― Слушаюсь. А теперь извольте проводить меня к своему командованию!

И мы с несчастным, ни в чем не виноватым лейтенантом углубились в городишко, который ничем не отличался от всех прочих персидских городов. После окраинных дувалов, за которыми прятались в садах глухостенные домишки, мы въехали в темные и узкие, местами даже крытые улочки со сплошными мелкими лавочками, мастерскими, пекарнями, кэбавнами, то есть своего рода харчевнями, с товарами прямо на прохожей части и с бесконечными коврами, частью брошенными прямо на дорогу под ноги бесконечно топчущемуся люду, ослам, лошадям, повозкам. В Азии принято новый ковер вот так выбросить с тем, чтобы он был истоптан, загажен, вмят в дорогу. Потом его забирают, моют и чистят, приводят в первоначальный вид. От такого испытания подлинный ковер становится не только краше, но и прочнее. Такой ковер потом служит веками.

“Не потому ли и мы, гунны, служим веками и уходим из службы только в землю, что нас, как вот эти ковры, постоянно пытаются топтать, постоянно по нам пытаются проехать, на нас пытаются нагадить?” ― спросил я себя.

Слова были высокими, нам не присущими. Но от горечи и злобы они выходили сами, и они не утешали, а только придавали еще горечь и еще злобу.

Батарея по таким улочкам пройти не могла. Да и нам топтаться в них не было смысла. Я знал, что по обычаю азиатских городов где-то есть широкая караванная улица и спросил лейтенанта.

― Да, сэр, ― вежливо, но сухо ответил он и в ближайшем переулке показал свернуть.

Мы молча свернули, по узости переулка вытянулись в шеренгу по одному, или, говоря по-казачьи, в один конь, и вскоре вышли на эту караванную улицу, в глубине которой я увидел, как все расступаются перед моей батареей.

— Что я тебе скажу, Борис Алексеевич, рассказывал мне о своем рейде через Луристан на соединение к британцам сотник Василий Данилович Гамалий. — На ночь пятнадцатого дня прошли мы шестьдесят верст пустыни, подошли к границе оазиса и вышли на расположение их части. Как мы прошли, где были их посты — один аллах знает. Им тоже в диковинку стало: как прошли, куда их посты смотрели… А мы-то какие были! Из полнокровной сотни в сто девятнадцать шашек едва с два десятка, то есть едва взвод, кое-как здоровых осталось. Что кони валятся, что люди. Все схватили тропическую. Она через сутки повторяется. Но трепать начинает уже с утра. Всех тошнит. Меня тошнит. Всех ломает и скручивает. Меня ломает и скручивает. Все в судорогах. Я в судорогах. Руки-ноги у всех сводит, так что и повода не удержать. В глазах гной и муть. А в башке если что-то и есть, то только одно: “Не сдохнуть бы”. То есть лучше бы сдохнуть и отмаяться. Пропади оно все к синей бабушке. Но в башке — задача, а потому в башке: “Не сдохнуть бы!” И вот такие мы прошли мимо их постов незамеченными. То-то все они повытаращились, вояки…