Савва Дангулов - Дипломаты

Она не сводила глаз со взгорья, над которым передвигался дымок — где-то за взгорьем была железная дорога, там сейчас показался поезд.

— Пришла бы…

— И остались бы с нею на ночи и дни?

— Осталась бы!

Ее ответы, внешне бесстрастные, вызывали досаду. «Кривит душой?» — не мог не подумать он. Хотелось верить, что она осталась не просто из человеколюбия, а потому, что это был его дом, семья, сестра… он сам, наконец!

Она взглянула на него, и впервые в этот вечер он увидел ее глаза, непристальные, затянутые ненастьем, которое делало эти глаза непривычно большими и странно печальными, безбоязненно открытые и честные глаза, и подумал: «Ну, конечно же, она осталась бы! И дело не в Лельке — с кем бы ни приключилось несчастье, Елена вызвалась бы помочь. И как он мог подумать о ней иначе?» В эти месяцы потому так часто и так упорно думал о ней, потому искал встречи, потому, наконец, и оказался здесь, в мокрых подмосковных лесах, что это была она.

— Человек должен понимать, что он не птица, — произнес Петр, не сводя остро испытующих глаз с Елены. — Он не может так просто вспорхнуть и улететь. — Он продолжал смотреть на Елену, пытаясь установить, насколько хорошо она понимает его. — Человек обременен сознанием, словом, наконец, которое он дал, если у него даже нет на руке обручального кольца, — взглянул он на золотой ободок, стянувший ее палец.

Он взял руку Елены я попытался снять кольцо — оно поддалось. Он вынес кольцо на свет. «Любовь — нет ее храбрее», — прочел он и, поймав себя на мысли, что прочел вслух, смутился.

— Это написала ваша мама?

— Нет, я.

— Ваш девиз? Что он значит?

— Жизнь, — сказала она. — Верность… — добавила она задумчиво.

Она медленно подняла на него глаза, с трудом оторвав от сизой полоски взгорья, на которую смотрела; в этом взгляде было сейчас немного храбрости, он это понимал.

— Если пойти прямо, мы дойдем до станции, — произнес он — его дыхание пресеклось.

Она встала, не успев отступить, и плечо ее коснулась его руки. Наверно, и она понимала, как это страшно, она от него отпрянула, но он удержал ее, ощутив в ладонях ее плечи; если бы она попыталась защититься, уперев крепкие локти в грудь, он бы, очевидно, потерял голову. Но Елена была сейчас такой незащищенно робкой, в такой мере в его власти, что сама ее робость обратилась в силу и остановила Петра.

— Диву даюсь, — сказал он, стараясь приладиться к ее неширокому, но быстрому шагу. — Лелька с ее строптивостью и злостью вдруг признала вас.

Елена засмеялась, она не хотела, скрывать, что ей приятны его слова.

— Вы говорите так, будто до меня был кто-то другой, кого она не признала.

Петр точно оступился.

— Она вам сказала?

— Нет, это я поняла из ваших слов.

Вы хотите, чтобы я подтвердил?

— Нет, зачем же?

Тогда извольте, был такой человек.

Теперь она пошла тише.

— Только, ради бога… как говорит Патрокл: я хочу быть сама по себе.

— Патрокл? Вы обещали объяснить… почему Патрокл?

— А я, право, не знаю. — Она задумалась. — А может быть, знаю? Патрокл… Это же так на него похоже! Патрокл, верный друг Ахилла… верный, без страха…

Они добрались до Остоженки лишь к полуночи. Елене открыли дверь тотчас. Когда светлое платье Елены растушевалось в темноте и осторожно закрылась дверь. Петр поднял глаза к окну рядом и едва не отпрянул. В окне стоял Репнин.

Осень восемнадцатого года была еще тепла, когда упал снег. Он лежал на листве, не тронутой осенним багрянцем. Потом ветер сменился, небо поголубело, явилось солнце и тепло, на грунтовых дорогах взвилась пыль. О снеге вспоминали не без юмора: зима среди лета! Только зелень не воспринимала юмора — снег был не по ней. Листва, так и не приняв красок осени, пожухла и осыпалась, листья желтели на земле. Солнце и обнаженные деревья — поистине необычайной была осень восемнадцатого года.

В раннем снеге и белой замети вдруг стал зримым грозный лик русской зимы. Из черных посольских сундуков извлекали дохи и меховые шапки, обсыпанные нафталином, как инеем. Погасли огни на Дворянской в Вологде, опустело Осаново — дипломатическая Вологда подала в отставку. На запад, к Питеру, а потом резко на север, к Мурманску, по ломаной прямой, будто ее прочертили не по топи русского севера, а по лилейной белизне ватмана, ушел поезд с вологодскими дипломатами. Только бы добраться до Мурманска! Мурманск — дверь в Россию и из России, распахнутая настежь. Еще короткий мир, и дипломаты выйдут в эту дверь, не отказав в удовольствии ею хлопнуть.

Вместе с черными посольскими сундуками со скарбом, вместе с коврами, обернутыми в рогожу, и ящиками с посольской посудой и серебром, вместе с тюками, кулями, коробами, узлами, полными посольского добра, из Вологды на север подался весь многоцветный и многоязычный сонм посольской знати и челяди, не исключая поваров, письмоводителей, священников, шифровальщиков, вахтеров, экономов и, разумеется, учителей русского языка.

У посла персональная языковая опека. Русскому языку его учит мадам Кноринг. Она не переоценивает данных посла и полагает, что он сделает успехи, если характер мадам Кноринг будет железным до конца. Не беда, что педагогине за семьдесят и что образцом грации она считает Софью Федорову, а образцом мужской красоты Александра III. Главное — в железной воле старой женщины, в ее умении заставить трепетать своего почтенного ученика. В посольстве знают: ничего посол так не боится, как мадам Кноринг. Когда поутру целеустремленная педагогиня появляется в посольстве и занимает свою позицию у выхода из квартиры посла, почтенный дипломат начинает метаться в своих апартаментах, как мышь, почуявшая приближение кота: надо улизнуть от мадам Кноринг и нельзя — у квартиры одна лестница. Человек, перед кабинетом которого стоят в очереди промышленные, финансовые, земельные магнаты, человек, который не всегда ходит на прием к министру, предпочитая, чтобы тот являлся к нему, человек, чувствующий себя на равной ноге и с государем и с патриархом, пуще смерти боится красного карандаша мадам Кноринг и, получив тетрадку, расцвеченную этим карандашом, спешит упрятать ее за три дверцы своего стального шкафа, как редко когда прячет наисекретные бумаги.

У мадам Кноринг есть мечта. Осуществись она, мадам Кноринг, пожалуй, обрела бы сознание, что прожила жизнь не напрасно. В сущности, этому была посвящена если не жизнь почтенной педагогини, то ее последние годы. Мадам Кноринг мечтает увидеть своего почтенного ученика, произносящего речь. Разумеется, по-русски. Попытки были две, отчаянные. Первая: «Общность исторических судеб двух великих народов». Но это оказалось не по силам послу: не выдюжила память — речь пресеклась еще до победы американского Севера над Югом. Потом была вторая попытка: «Общность экономических интересов». Силы посла иссякли еще до того, как речь зашла о поставке в Россию американских жатвенных машин, которые движутся по полю, увлекаемые табуном лошадей. Но воля тщеславной педагогини не знала границ. Там, где посол готов был капитулировать, полная решимости мадам Кноринг продолжала атаку: «Общность военных интересов двух великих народов». Нет, рациональная мадам Кноринг заставит зайца зажигать спички! Пусть презренный заяц пишет русские слова хотя бы латинскими буквами, но речь произнесет!