Савва Дангулов - Дипломаты

«Металлуржик» устремляется вперед, и автомобили, стоящие перед тюрьмой, спешат вслед.

Лондонцы, запрудившие улицы, выходят к краю тротуара, они обескуражены. В самом деле, процессия более чем странная: какой доблестью завоевал старенький «металлуржик» честь возглавлять процессию лимузинов?

А «металлуржик» исправно гремит по камням Лондона, неторопливо пересчитывая их, — все камин отмечены, ни один не пропущен.

Петр не сводит глаз с Чичерина: в его речи, в манере говорить есть холодноватая складность слова, породистость фразы, но нет свойственной интеллигентам того круга (никуда не денешься — для Петра Чичерин дворянин) покровительственной ласковости, которая почти всегда обидна.

А небо над городом посуровело, и по брезентовому тенту машины застучала снежная крупа, мелкая и злая. Потом пришел ветер, а вместе с ним и крупный снег — началась вьюга.

— Россия!.. — как показалось Петру, восторженно произнес Чичерин и, застеснявшись, заговорил спокойнее, точно оправдываясь: — Вот так же в далеком Карауле, на Тамбовщине, встанет снежная туча и застит солнце, а к вечеру закрутит пурга все гуще и круче. А утром сугробы, солнце и сугробы… И синие следы саней — кто-то уже проехал по первопутку.

А «металлуржик» идет через Темзу, достигает Ооклей-сквер, где Чичерин снимает мансарду.

— Слушайте меня внимательно и следуйте за мной, — говорит Чичерин и храбро скрывается во тьме дома. — Предупреждаю: лестница длинная и считать ступени надо точно, иначе попадете в квартиру хозяев. Итак, двадцать семь ступеней. — Чичерин идет впереди. Петру слышно, как он дышит и, кажется, считает. — Все, двадцать семь, — говорит он стесненным голосом: мансарда а самом небе. — Теперь поворачивайте налево — вот и дверь.

Скрипнула дверь, пахнуло холодом и книжной пылью.

— А света нет, — повернул выключатель, Чичерин. — Где-то была лампа…

Он нащупывает стекло керосиновой лампы — это слышно по стуку запонки о стекло.

— Спички?

В синеватом пламени видна темная с рыжинкой борода Чичерина и губы. Быстро сохнет запотевшее стекло, свет становится ярче, заполняя всю комнату. Лежит раскрытая книга. Отстоялся недопитый чай. В стакане с желтой водой безнадежно высох стебелек ромашки, и стол припудрен ярко-рыжей пылью. Поверх начатого листа бумага — ручка, и у самого кончика пера запеклось на бумаге чернильное озерцо: очевидно, все пресеклось на нетерпеливом вздохе, на печально-раздумчивом слове, на движении руки, которая повисла над бумагой, — вошли, не постучав.

— Уцелел мой шесток, не растревожился, не обломился, — оглядел Чичерин комнату. — Теперь вижу: немного охотников жить по соседству с богом!.. — Он взглянул в окно, за которым бушует ненастье. — Как на маяке… где-нибудь на Гогланде в Балтике, а?.. Где-то тут у меня была коробка сахарного печенья. — Он раскрыл нижние дверцы книжного шкафа — коробки не было, снял с полки стопу словарей (там у него был тайник) — такой же результат, на минуту прервал поиски, раздумывая, а потом стремглав, едва ли не ликуя, устремился к тумбочке у кровати, но и там коробки не оказалось.

Литвинов снял очки и принялся старательно их протирать, — очевидно, это верное средство справиться с волнением.

— Не хотите ли сказать, Максим Максимович, — произнес Чичерин, недоверчиво глядя на гостя — смущенная улыбка Литвинова все объяснила. — Не хотите ли сказать?..

— Да, хочу сказать именно это, — заметил Литвинов и, раскрыв портфель, извлек оттуда едва ли не содержимое гастрономической лавки.

— Ваша предусмотрительность. Максим Максимович, как и ваша обстоятельность… — Чичерин только развел руками.

Стол был накрыт.

— Вы полагаете, в Брикстоне меня сковала летаргия? — Чичерин посмотрел на Литвинова. — Нет, я все знаю, что совершалось в мире. Впрочем, проверим…

Литвинов говорил, и в зыбкой мансарде Чичерина, обдуваемой ветрами, встал Петроград семнадцатого года. Ленин сказал, что опубликует тайные договоры. Дипломаты, аккредитованные в Петрограде, забастовали. Да, единственная в своем роде забастовка: дипломаты отказываются иметь дело с новой властью. Комиссары Советского правительства явились на Дворцовую, шесть: все, кто желает сотрудничать с революцией, встретят понимание правительства.

— Англичане полагают, — продолжал Литвинов, — Бьюкенен будет в Лондоне через две недели после вашего отъезда из Англии. Кстати, ходят слухи, при этом упорные, что преемником Бьюкенена, своеобразным преемником, — поправился Литвинов, — будет Брюс Локкарт.

Шевельнулись кустистые брови Чичерина:

— Это какой Локкарт, тот, что был вице-консулом в Москве?

— По-моему, тот.

— Но он не столько дипломат, сколько… — оборвал фразу Чичерин.

— Да… тот Локкарт.

Полунамек, прозвучавший в реплике Чичерина, был понят Литвиновым.

Георгий Васильевич смотрит на Белодеда — кажется, в сознании Чичерина зреет мысль, пока еще неясная даже для него, но дерзкая, способная увлечь.

— А что, если завтра, например, вам, товарищ Белодед… — произносит он. — Именно вам, товарищ Петр… — он произносит «товарищ» с торжественной прямотой и сердечностью, — явиться в российское посольство в Лондоне и от имени правительства новой России предложить сдать дела?

— Я готов… — отвечает Петр и смотрит на Литвинова: не обескуражит ли этот шаг Максима Максимовича?

Но у Литвинова теплеют глаза.

— Пусть это будет пробным шагом! — говорит Литвинов. — Риска нет, а толк может быть.

— Ах, высохли чернила! — тычет Чичерин ручкой в чернильницу. — Высохли! Дайте карандаш, Максим Максимович. — Он берет карандаш и, пододвинув лист бумаги, начинает писать. — Полагаю, что надо задать три вопроса, так сказать, фактических, — на них нелегко ответить. Встряхните этого монархиста Набокова! Скажите ему… — Карандаш Чичерина стремительно побежал по бумаге — чтобы поточнее собрать мысли, Георгий Васильевич должен писать. — Итак, три…

Петру нравится его темперамент, его быстрая и неожиданная реакция, его способность дерзко мыслить. Вот идея возникла, и он хочет ее обосновать, в первую очередь, для себя и формулирует «фактические вопросы».

— Известно ли вашему превосходительству (так и нарекать его — пусть корчится!), что декретом съезда Советов создано рабоче-крестьянское правительство во главе с Ульяновым-Лениным? Русское посольство должно представлять именно это правительство, и никакое иное. Когда ваше превосходительство намеревается сдать дела и ценности? — Чичерин отодвигает бумагу, заполненную скорописью. — Кстати, вы были когда-нибудь в нашем лондонском посольстве? — спрашивает он Петра.

— Был в мае у Набокова.

— Каналья! — восклицает Чичерин. — Небось говорил о роковых ошибках дома Романовых и клялся в верности демократии?