Савва Дангулов - Дипломаты

Петр подумал: «Может, пришло время сказать?.. Да, взять и сшибить одной фразой: „А когда ваше превосходительство намерено передать посольство представителям народа?“ Да, так прямо и врезать, а потом взглянуть, как его поведет и покорежит».

А Набоков вернулся на место и вытянул руки, унизанные перстнями, белые руки, пухлые, совсем не мужские. Он вдруг зевнул и погладил их.

— У меня вышел с ним однажды разговор, — произнес Набоков и взял металлический прут, лежавший у камина. — Чичерин пришел сюда, в некотором роде как глава комиссии по возвращению соотечественников на родину. Чтобы как-то наладить беседу, я сказал: «Если не изменяет память, в русской голубой книге много Чичериных. Там есть воеводы, стольники, клирики…» Он никак не реагировал, видно, в отличие от меня, это не составляет его гордости. — Набоков взрыл прутом угли — огонь разгорелся; — А я продолжал как ни в чем не бывало: «Какой-то Чичерин, говорят, был комендантом Полтавы». — Веселые блики сейчас гуляли по стенам, точно стая краснокрылых птиц ворвалась в комнату. — Он и эту мою фразу пропустил мимо, но в меня словно бес вселился. «Был еще один Чичерин, по-моему, думный дьяк поместного приказа, его подпись значится под грамотой тех, кто призвал Романовых на престол. Этот последний не ваш предок?» — Набоков стоял посреди комнаты и хохотал. Огонь в камине разгорался все ярче, и комната быстро заселилась краснокрылыми птицами. — Не ваш предок, а?

Петр встал. Ну что ж. наверно, минута настала. Сейчас Набоков кончит хохотать, и Петр произнесет эти несколько слов и посмотрит, хватит у того сил продолжать смеяться. Если бы он видел лицо Петра, то уже бы осекся. Но Петр стоит почти рядом с камином вне поля света. Еще секунда, две, от силы три… Слышен только смех и удары сердца, впрочем, сердца не слышно, его воспринимает только дыхание Белодеда — оно стало дробным, маленькие и сухие глотки, очень сухие, нестерпимо горячие.

— А когда все-таки… — произносит Петр, и ему кажется, что говорит кто-то иной, а он. Петр, слушает, слушает и дивится: голос тверд и спокоен, почти спокоен. — А когда все-таки вы передадите посольство правительству народа?

Как ни трудна эта фраза, она произнесена. Набоков не смеется. Перестали сотрясаться округлые плечи. И голос затих. И сам он одеревенел. Пауза. Где-то стучит машинка — как Петр не замечал этого прежде? Пробежал автомобиль — неужели первый за все время их беседы? Кто-то опрокинул стул, он загремел в пустом доме так, точно потолок обвалился.

— Вас кто сюда направил… Чичерин?

Набоков протягивает руку к маленькой настольной лампе, которая стоит прямо перед ним, рука тверда — это Петр видит по обшлагу сорочки. Вспыхивает свет. Желтое, точно подкрашенное охрой электричество. И Набоков тоже подкрашен охрой, даже кончик хрящеватого носа, даже щеки. А все-таки любопытно, как он сейчас себя поведет? Наверно, суть человека, его характер должны проявиться именно в такую минуту.

— Вы почему стоите? — вдруг спрашивает Набоков, в голосе доброжелательно-иронический смешок. — Прошу вас.

Петр садится.

— Так на чем мы прервали беседу? — Он идет к письменному столу, идет медленно, очевидно, хочет использовать время, чтобы овладеть собой. — На чем? — Он стоит теперь за письменным столом. Петр в одном конце комнаты, Набоков в другом. — Вы спрашиваете: когда?..

У него нет сил произнести всю фразу, гнев душит (гнев или все-таки страх?), хотя он и понимает, что должен быть спокоен, даже в какой-то мере спокойно-ироничен, в этом спасение, только в этом. Ах, как бы он возликовал, если бы смятенный мозг осенила бы сейчас шутка, ну, самая пустячная.

— Но что я должен передавать?

— Посольское здание, архивы, фонды, шифры…

Набоков рассмеялся — кажется, он нашел повод для шутки.

— Но зачем шифры? Ведь вы проповедуете принцип открытой дипломатии?

— И шифры, — повторил Петр так, точно хотел сказать: у меня нет ни времени, ни желания шутить.

— Но почему я должен передавать посольство, на каком основании? — В интонации Набокова сейчас не было ничего категоричного, он допускал возможность разговора. — Я уполномочен законным правительством, министром…

— Терещенко?

Набоков взял пресс-папье и нетерпеливо передвинул его.

— Хотя бы Терещенко.

Петр шагнул к письменному столу.

— Но он не спасет даже своих сахарных заводов на Полтавщине, не говоря уже о правительстве.

— И это Чичерин?

Петр приблизился к столу:

— Чичерин…

Набоков протянул руку — где-то близко, может, даже за спиной Петра, раздался звонок, один раз, второй, третий, как сигнал о бедствии, как призыв о помощи.

Раскрылась боковая дверь — она была врезана в панель, вылощенный юноша выдвинул розоватую лысинку.

— Все посольство, всех сюда! — Набоков не мог сдержать гнева. — Всех сюда: и дипломатов, и причисленных, и канцелярию, и церковный дом… — Он смотрел теперь на Белодеда, и Петр впервые увидел, как он изменился за лето и осень — всесильная охра выжелтила ему даже губы, он пытался сцепить их зубами, но они выхватывались и неудержимо тряслись. — Ну, говорите теперь, говорите… все… ну!

Петр оглянулся — кабинет был полон народа. Это походило на чудо: как удалось вызвать из мертвого, скованного холодом и отчаянием дома столько людей и как они, недвижимые, безъязыкие, молча сидящие по норам, обрели вдруг способность двигаться и что-то произносить?

— Ну, говорите же все, что хотели сказать мне. — Набоков оперся о стол, но руки ожесточенно застучали по столу, и он их снял и скрепил. — Ну говорите же…

Петр подумал: никакого пафоса и позы, все должно быть сказано спокойно, может, даже буднично-спокойно, сила всего, что он намерен сказать, именно в этом.

— Я пришел, — сказал Петр и подумал: так тихо, будто эти люди и не входили. — Я пришел, чтобы сказать не от своего имени, от имени правительства Советов… — Он оглядел присутствующих и был удивлен, что его слушают, — очевидно, они не нашлись еще, не поняли, что происходит. — Ваши обязанности исчерпаны, и вы никого не представляете. Поймите, господа, никого!

Когда Петр очутился на улице, небо над городом показалось ему резко-синим каким он никогда не видел его прежде.

Пароход уходил из Абердина. Как накануне, падал снег, обильный и мокрый. Впереди шел катерок, и мощный прожектор высвечивал воду. Где-то там, в Северном море, судно встанет под охрану военных. А сейчас было хмуро и холодно. Шотландский берег исчез, как только пароход отчалил, даже огни на берегу растеклись бесследно.

Петр смотрел на Чичерина. Воротник демисезонного пальто был приподнят, от этого Чичерин казался и выше и стройнее. Снег падал на лицо, серебрил виски, бороду — человек старел на глазах.