Савва Дангулов - Дипломаты

— Не буду крутить, — говорит Егорка и смеется. И старший Репнин смеется, смеется радостно, как давно уже не смеялся. И Елена улыбается, правда, как-то виновато. Она словно говорит: «Патрокл, бедный мой Патрокл, как же мне тебя жаль!» Нет, это только так кажется Илье Алексеевичу. Елене тоже хорошо, вот она и смеется. Всем троим хорошо. Господи, случится же такое счастье!

Елена наскоро переоделась, поужинала — в семь на Леонтьевском. в двух шагах от Смольного института, ее ждал Кокорев.

Елена поймала себя на мысли: будто ничего и не изменилось, как прежде, она бежит в институт. Издали угадывался и хорошо выпеченный пасхальный кулич собора, и мохнатая, и снегу шапка смольнинского парка, и восемь колонн института за парком. Елена помнит: в этот час, отмеченный мерным дыханием большого колокола — он точно выдыхает гудящие удары, — смолянки возвращались из собора после вечерней службы. Как давно это было! Кажется, только камни и молоды, все остальное — собор с мощными куполами, институт с колоннами — померкло и сникло.

— Олена!

Она оглядывается: разумеется, он, кроме него, ее никто так не зовет. Видно, долго ждал: щеки разогрел мороз. Рядом огни Смольного, а по ту сторону Невы туманно-призрачные огни Охты.

— Помнишь, как мы первый раз ехали через Троицкий? — спросила она. — Ты сидел впереди и рассказывал, как ходил с белым флагом к немцам, как завязывали тебе глаза… Ты рассказывал это тогда для папы или… для меня?

— Не было бы тебя, рта бы не раскрыл, — сказал он. — Так глуп и так храбр человек бывает лишь однажды.

Елена засмеялась.

— Не слова ли это твоей мамы? — спросила она, продолжая смеяться.

Он встрепенулся.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

Сейчас она шла рядом. Он коснулся губами ее виска, его нелегко было отыскать — висок был затенен волосами.

— Олена, я все собираюсь спросить: детский доктор… это серьезно?

Она хмыкнула, пошла быстрее.

— Не представляю себе большего счастья, как стать детским доктором! — заговорила она. — Вначале простым, который ездит на извозчике со своими трубками и молоточками, уложенными в саквояж, и на Караванную, и на Сердобольскую, и на Разъезжую, по всему большому Питеру ездит и помогает младенцам, а потом главным детским доктором, например. Елизаветинской больницы на Фонтанке или Петролюбовской на Дегтярном. И чтобы больница умела лечить все: и золотуху, и корь, и ветрянку, и английскую болезнь. И чтобы больница была бесплатной, без всяких справок от полиции. И чтобы обязательно для самых маленьких.

Кокорев усмехнулся.

— Почему только для самых маленьких?

— Они не помнят, кто их спас, и это хорошо. Добро не доблесть, оно обязанность человека, и он должен делать его без надежды, что кто-то когда-то его отблагодарит. Помог человеку и радуйся — большей награды не надо.

Кокорев улыбнулся.

— Я сейчас подумал: а не похоже ли все это на благотворительность знати, которая вначале посылает мужика в огонь, а потом руками своих жен и дочерей штопает ему портки: не дай бог, мужик отдаст душу в дырявых портках. — Его обдало жаром, нелегко было ему произнести все это.

— Это тоже мамины слова? — спросила она.

— Мамины, — ответил он, не поднимая глаз.

Им стоило труда возобновить разговор.

— Покажи мне маму, — наконец сказала она.

— Пойдем, — ответил он так, будто ждал этой ее просьбы, его дом был где-то здесь.

На звонок вышла мать. Она увидела Елену и отступила.

— Простите, я переоденусь. — Слышно было, как она неловко застучала по ступеням. — Ты всегда так… Ведь я женщина!

Он снял с Елены шубку, повесил, сбросил с себя шинель и, ловко подкинув, попал петлей на крючок. И засмеялся легко и простодушно — он был очень доволен собой в эту минуту.

— Пойдем в столовую, а потом покажу тебе свою комнату.

Низко над обеденным столом, накрытым белой в мягких узорах скатертью, висел абажур зеленого стекла. Весь свет — на столе. Нужно присмотреться, чтобы увидеть большой буфет, настенные часы, портрет человека, очень моложавого, с темными полубаками, заключенный в массивную раму. На противоположной стене в такой же раме женщина в косынке сестры милосердия. Тот, в эполетах — отец. А женщина кто?

— Простите, задержусь еще на секунду. — крикнула мать из соседней комнаты. Она действительно торопилась, слышно было, как трещат расчесываемые волосы. — Вот, кажется, и готова. Здравствуйте. — Она протянула Елене руну, протянула почти по-мужски. — Зовите меня Аграфеной Ивановной, а как вас величать? — Она озабоченно посмотрела на Елену. — Что вы бледны, девочка? Да не печень ли это у вас? Мы не умеем лечить печень, а вот он умел, — она подняла глаза к портрету человека в эполетах.

Наверно, она часто поднимает глаза к портрету, подумала Елена. Нет, не только почтительно-покорно, но и требовательно, может, даже вопросительно: для нее он живой человек.

— Не знаю, как вы, а я так думаю, — продолжала Аграфена Ивановна, — врач только тогда врач, если его сердцу близка чужая боль. — Она смотрела на портрет. — Горя повидал — дольше рек, выше гор, а сердцу не дал обрасти железом… — Она угрюмо сомкнула губы, точь-в-точь как на фотографии напротив. — Верьте, до войны, когда он был статским врачом, лечил половину Шлиссельбурга, а умер… Все говорил: «Бессовестно брать с больного деньги, он несчастен уже тем, что болен…» Вася, займи гостью!

Она ушла.

— Она про отца, — сказал Василий, входя в комнату. — Ты пойми ее. Не было операции, которую бы он провел без нее. Она не просто была ему опорой, она врач необыкновенный. именно врач, не сестра. Знаешь, она неграмотная.

— Как… неграмотная?

— Напрочь! Чисто петербургское явление: деревенская девушка пришла в богатый дом, влюбила в себя хозяйского сына и восприняла его профессию, а грамоте так и не обучилась. Она могла бы и не стыдиться этого, но робеет. Даже смешно: такая бесстрашная во всем остальном, а тут… В нашем доме большей тайны нет.

Раздался звонок.

— Это к тебе, Вася, — крикнула Аграфена Ивановна.

Елена осталась одна. Эти два человека, глядящие на нее со стен справа и слева, чего они ждали от нее? «Бессовестно брать с больного деньги, он несчастен уже тем, что болен». А разве это не то же самое, что говорила Елена Кокореву, когда они шли сюда? Тогда почему он осмеял ее? Для них бескорыстие — серьезно, а для Елены — нет? Почему?

Аграфена Ивановна внесла поднос с чайной посудой.

— Идут и идут — благо Смольный рядом, — взглянула она на дверь, в которую вышел сын. — Леночка…

— Да, Аграфена Ивановна, — сказала Елена и подумала: «Пришла моя смерть».

— Мы сейчас одни, и я хочу сказать…

— Да, — вымолвила Елена и еще подумала: «Нет, в самом деле пришла смерть моя…»