Савва Дангулов - Дипломаты

Не зря эта часть Питера зовется деревней — Чичерин потратил десять минут, прежде чем разыскал дом Репниных. Из всех окон дома было освещено только одно. «Горит настольная лампа, — подумал Чичерин. — Николай заканчивает очередной труд о таможенных законах…»

Георгий Васильевич услышал, как твердая рука повернула ключ, и в дверях возник человек: он шагнул Чичерину навстречу и разверз руки:

— Одно слово, сюрприз, да еще какой!

— Николай! — успел только вымолвить Георгий Васильевич. — Николай… Николай Алексеевич! — произнес Чичерин, тщетно пытаясь высвободиться из объятий. — После таких объятий, Николай, я подумаю, представлять тебе Петра Дорофеевича или нет, — проговорил Чичерин. — Да уж знакомься: Белодед. Петр Дорофеевич, наш добрый товарищ и коллега. Нынешний адрес: Петроград. Литейный проспект, прежний — Глазго…

Рука Репнина показалась Петру приятно твердой.

— Я бывал в Глазго. Прошу вас, — произнес Репнин, приглашая гостей. — Елена! — крикнул он негромко, очевидно, желая, чтобы, до того как гости войдут в первую комнату, дочь вышла навстречу — он хотел выказать гостям полную меру радушия.

Явилась Елена и, смутившись, едва не отступила в комнату, из которой вышла. На плечах был клетчатый плед, видно, она долго читала, умостившись калачиком в кресле, укрывшись пледом.

— Георгия Васильевича ты знаешь давно, — сказал Репнин, обращаясь к Елене. — Я рассказывал тебе о нем, когда говорил о наших поездках в Тамбов.

Представляя Петра. Репнин был немногим щедрее. Он отрекомендовал его другом и сослуживцем Чичерина, старожилом Глазго.

— Ты можешь говорить с Петром Дорофеевичем по-английски, — заметил Репнин.

Когда Елена протянула руку Чичерину, протянула с недевичьей строгостью и простотой. Петру показалось, что Георгий Васильевич беспокойно и смущенно пожал ей руку и поднял глаза на Репнина — Чичерин точно искал защиты. Потом ускорил шаг и увлек Николая Алексеевича за собой.

— Только, ради бога, не говорите со мной по-английски, — взмолилась Елена, обращаясь к Петру, и сбросила плед на стул, стоящий подле. — Согласитесь, это нелепо.

— А почему бы не поговорить по-английски? — Белодед и виду не подал, что шутит.

— Умоляю вас, — проговорила она, и он заметил, что ей нравится просить его.

— А я иного языка не знаю. — Ему хотелось продлить этот разговор.

— Очень прошу, — промолвила она: Елена будто связывала с его ответом нечто большее, чем то, о чем шла речь.

Петру показалось: лицо ее было очень хорошо, — одновременно и наивно-детское, и доброе, хотелось даже назвать его красивым, хотя это было и не так.

— А мы попросим Елену, и она кликнет Илью Алексеевича, — сказал Репнин. — Елена, помоги нам, — обратился он к дочери.

Елена взяла со стула плед.

— Я готова, только… — Она встретилась взглядом с Петром. — Без спичек мне туда не пройти.

Петр вызвался помочь. Белодед заметил: Репнин не противился, напротив, он был рад этому.

— Только оденьтесь, ради бога, — сказала Елена Петру. Ей, как отметил Белодед, небезразлично было сказать это.

Они вышли.

Снег кончился, было мглисто, темно.

— Погасите зажигалку… — сказала она и вытянула руку, точно ощупывая снег.

— Какой же толк в том, что я пошел с вами, если зажигалка не дает света?

— Зажигалка не для света — для храбрости, — сказала она серьезно. — Если вы есть, зачем зажигалка?

Он загасил зажигалку — перед ним раздвоился ствол дуба.

— Как его повело! — сказал Петр, не отрывая глаз от дерева. — Точно железо на адском огне.

— Нет, не железо — дерево, — отозвалась Елена из тьмы, голос ее был тревожен. — Просто рядом стояла сосенка — вот они и схватились. Дуб устоял, да только вон как его покорежило, хотя, говорят, и не очень стар — лет шестьдесят. — Она вздохнула. — К шестидесяти и человек вот так…

— Человека! — усмехнулся Петр. — Не хочешь, а покорежит в шестьдесят, сама природа покорежит! — добавил он и пошел от дерева.

— Я так думаю: каждому человеку дается по солнцу, поспевай счищать с себя скверну, чтобы, не дай бог, не облепило.

— Это какое же такое солнце? — спросил Петр и, оглянувшись, вновь посмотрел на дерево, оно было ему живым укором.

— Какое такое солнце? — переспросила Елена. — Начало жизни — вот какое солнце! Начало — может, детство, а может, юность — это и есть солнце, у каждого оно! Будь таким же чистым, как в начале жизни, и совестливым, и храбрым, и верным. Наверно, я уже старая! — сказала она, радуясь. — Старая! — У нее заметно улучшилось настроение, после того как она установила это. — Береги солнце!

— Значит, «береги солнце»? — произнес он медленно, с суровой значительностью повторяя каждое слово. — Так?

— Да, а что?

Он не ответил, да и отвечать было некогда: они поднимались уже на крыльцо. Но когда он входил в холодный коридор флигелька, думал, упорно думал: «Нет, начало, самое начало — солнце не только для человека, для революции тоже. Сколько будет она жить, пусть не устает оглядываться на год первый — солнце светит оттуда».

Когда они возвращались, ее рука оперлась на руку Петра, и он вдруг почувствовал, как ощутимо легка Елена. Было даже немного страшно, что она так невесома, где-то должна же была помещаться ее неуступчивая суть.

Илья явился через полчаса, и Репнин с Чичериным перешли в столовую? Илья был рад Чичерину. Ему доставляло удовольствие откликнуться на шутку Чичерина смехом, иногда откровенно дружелюбным, иногда ироническим, или поощрительно воскликнуть: «Да, разумеется, само собой!» А однажды он даже разразился пространной тирадой.

— Все говорят, мирный договор, мирный договор. Договоры надо подписывать так, как подписал последний монарх известный договор на финляндских шхерах. — Илья не без смятения отыскал нужную формулу, чтобы как-то назвать царя, и был доволен, что нашел. — Господи, как все это легко было сделано! Ламсдорф вызвал меня и сказал, что я должен быть в свите государя и в той мере, в какой возможно, информировать его, Ламсдорфа, о развитии событий. Не думаю, что Ламсдорф догадывался, какой оборот могут принять события. Иначе бы он выставил более надежный караул! А так все было возложено на вашего покорного слугу и развивалось стремительно.

Время от времени Петр поднимал глаза и смотрел вокруг. Обстановка в доме не показалась ему богатой. «Можно быть дворянином и даже кадровым дипломатом и не без труда сводить концы с концами — явление чисто русское», — подумал Петр. В доме было много старых вещей, которые переходили, наверно, из поколения в поколение и к которым в доме привыкли: диван, обтянутый черной кожей, полукресла с высокими спинками, потемневшие от времени, секретер со множеством ящиков, украшенных медными ручками, он стоял в красном углу, монументальный и немного таинственный, раскрытое пианино (еще сегодня, быть может, играла Елена) и поодаль миниатюрный клавесин — из каких далеких времен он перекочевал сюда и кто мог играть в этом доме: покойная жена Репнина? С появлением в доме пианино клавесин был ни к чему, но продолжал стоять как молчаливый свидетель времени. «В этом доме, — думал Петр, — люди успевали привыкнуть к вещам и вещи, как могли, помогали жить». Кстати, по обличию своему дом меньше всего напоминает дворянское гнездо. Недоставало не только богатства — изысканности. Если не знать Репниных, дом можно было принять за жилище семьи не столько старопетербургской, дворянской, сколько разночинной. Наверно, это был тот самый пример, когда грань между оскудевшими дворянами и разночинцами воспринималась не без труда.