Савва Дангулов - Дипломаты

— Но вы повели за собой это большинство, не сказав ему всей правды. — Репнин на миг задумался, опустив глаза. — Вы не дадите ни земли, которую народ жаждет, ни мира, по которому народ исстрадался.

— Мы дадим ему и землю, и мир… Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, это отступничество? — Ленин вернулся в свое кресло. — Кстати, о мире, — продолжал Ленин, он понимал, как труден для Репнина этот вопрос, и не настаивал на ответе. — Мы предполагаем предать гласности все тайные договоры. Никакая злоба врагов не остановит нас на этом пути. Пусть народ видит, зачем его гнали на убой. Нам необходимы совет и помощь человека, который знаком с правовыми нормами, знает тексты… — Ленину казалось, что Репнин помрачнел, но теперь он хотел досказать то, что начал. — Помогите нам в этом.

Репнин поднял глаза — за окном неярко, но все более зримо светились купола.

— Сказать вам «да», значит, отречься от прошлого и будущего, — ответил Репин.

— Прошлого — да, но не будущего.

Репнин забеспокоился.

— Простите, — произнес он дрогнувшим голосом и умолк: надо было набраться сил. — Но, быть может, вы меня приняли за кого-то иного? Я Николай Репнин, русский дворянин, вице-директор второго департамента Российского министерства иностранных дел… Вы не ошиблись?

— А может, и в самом деле ошибся? Но тогда ваш уход из лондонского посольства, и объяснение с послом Бенкендорфом, и все, что в газетах получило название «репнинской истории», не было вызовом официальной России, а следовательно, протестом против войны?

— Мне была ненавистна эта война… Кроме слез и неслыханного позора, она ничего не дала России.

Ленин не сводил с собеседника глаз — он знал, все решится сию минуту.

— Но какой смысл вам вести себя так, как вы ведете себя сейчас?

Репнин медленно поднялся:

— Да, но это нечто совсем иное.

Они простились, и, уходя, Репнин осторожно закрыл за собой дверь, но прежде чем сделать следующий шаг, взглянул на стол, за которым сидела девушка, и увидел зеленую ветку в стакане. Он коснулся ладонью листьев и, вспомнив жест Ленина, точно такой же оберегающий, задержал на миг руку. Задержал и тотчас отнял, натолкнувшись на остро внимательные глаза человека, стоящего у окна.

— Знаю и я эту Медную гору, как, впрочем, и эсер Сладкопевцев, произнес человек, обращаясь к своему собеседнику. Во внешности этого человека, как показалось Николаю Алексеевичу, было нечто польское: узкое лицо, чуть удлиненный, с крупными ноздрями нос, лоб с зализами, темно-карие глаза, одновременно рассеянно-туманные и сосредоточенно-твердые, достающие до дна. — Из Верхоленска мы бежали вместе… «Червонный штандарт» был позже…

Странно, но все время, пока Репнин шел по длинному смольнинскому коридору, сопутствуемый молчаливой Еленой, он думал о человеке с остро внимательными глазами. Какая тропа привела и его в Смольный? Наверно, интеллигент-фанатик, борец за польскую свободу. Кирсановка Репниных стояла у тракта, по которому гнали поляков в Сибирь. Сколько помнит Репнин, среди них все была интеллигенты: бледнолицые с орлиными глазами, в желто-серой арестантской одежде. Наверно, и этот с бородой и зализами ходил длинным трактом в Сибирь.

Они покинули Смольный, когда туманное утро уже пробивалось к Петрограду. Всю дорогу Репнин не проронил ни слова. Нелегкие думы овладели им. Они были медленны, эти думы, точно невская вода, что видна была с Троицкого моста в расселинах льда, и, пожалуй, черны тоже, как она. Неожиданно пришла на память фраза Ленина: «Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, что это отступничество?» Где-то здесь был ключ к беседе.

Репнин поднял воротник, точно хотел, чтобы густой мех отгородил его от всего, что лежало рядом: от столпотворения камней большого города, от снегов, от неба, от лилово-серой невской воды, от всего, что возвращало мысль и чувство к пережитому. Репнин хотел, чтобы глаза его видели только то, к чему была устремлена мысль, лишь это.

Декрет о мире, как первооснова новой дипломатии, ее главный закон, ее конституция? Декрет о мире, как детище дипломатии, которая не столько материально творит, сколько утверждает идеи, демонстрирует, взывает к сознанию страждущего человечества? Или, наконец, декрет о мире как средство отступиться от союза, изменить товарищу по оружию, предать? Нет, Репнин должен нащупать твердое ядрышко истины сам. Легче всего провести мысленную черту между тем миром и нынешним и провозгласить начало новой эры. Труднее эту черту провести в собственном сознании и внутренне согласиться с тем, что того мира нет, по крайней мере в России. Итак, что же произошло? Верно, Россия три года была союзницей стран Согласия и честно несла нелегкий крест. Порукой тому миллионы ее сынов, что не могут уже встать из мокрой галицийской и привисленской земли. Но Репнин и прежде считал, что, кроме неслыханного позора, война ничего не дала России. А если так, то выход из войны для России благо. Благо даже, если Россию обвинят в отступничестве. Но декрет о мире претендует на большее. Как понимает Репнин, это единственный в своем роде дипломатический документ, адресованный не столько правительствам, сколько через их голову — народам. Декрет утверждает истины, одно упоминание которых способно воспламенить и камень: равенство больших и малых наций, ликвидацию всяческого угнетения и колониального господства, ликвидацию тайной дипломатии… Да, декрет провозглашает отмену тайной дипломатии и обещание вести все переговоры открыто. Тайна, как первооснова дипломатии, объявлялась крамольной, а министерство иностранных дел в сущности становилось министерством европейской революции… Нелегко было улыбнуться Репнину сейчас, но он, кажется, улыбнулся. Николай Репнин — директор департамента министерства европейской революции! Парадоксально!.. Декрет о мире, как команда к атаке, на тот мир, призыв к всеобщему наступлению революции… Нельзя же представать, чтобы Репнин оказался среди атакующих.

Они вернулись домой в девятом часу, фиолетовые от холода и бессонницы, равнодушные ко всему. Им открыла Егоровна. Она кинулась на грудь Репнину и принялась реветь в голос — наверно, так солдатни встречали мужей, вернувшихся с войны.

— Уймись, — молвил Репнин, снимая ее руку со своей шеи. — Белого света постыдись… — бросил он, указав на окно, из которого цедился рассветный сумрак.

Он попросил Елену дать ему чаю погорячее и второе одеяло. Когда Елена принесла чай, он стоял в дальнем конце комнаты, придав спиной к теплой кафельной стене, едва удерживая веки, чтобы не уснуть. Елена встала перед ним.

— Вот мы и вернулись, — сказала она почти ликующе.

Когда, проснувшись, он отодвинул шторы, на дворе был уже вечер, лежал синий снег и мигали звезды, задуваемые ветром, — ветер был жестокий, балтийский, ему под силу задуть звезды.