Роберт Швейхель - За свободу

Тогда и Стефан фон Менцинген решил, что ему больше нельзя оставаться в городе. Он прекрасно знал, что за ним по пятам следуют магистратские шпионы. Теперь, когда его честолюбивые замыслы потерпели крах, враги не замедлят рассчитаться с ним. Он задумал бежать к маркграфу Казимиру, который, конечно, возьмет его под свою защиту. В этом он был так же твердо убежден, как и в том, что маркграф заставит ротенбуржцев поплатиться за их двойную игру.

В Ротенбурге был храмовой праздник. Но обычного в такие дни веселого оживления в городе не было. Не видно было ни гирлянд, ни зеленых веток, украшавших обычно дома в такие дни. Пустовали длинные столы и скамьи, расставленные в просторных сенях у горожан, имеющих право торговать своим вином. Поселяне, обычно веселыми ватагами стекавшиеся в город по праздничным дням, теперь, запуганные и озлобленные, вовсе не показывались. Странствующих лекарей, фокусников, фигляров, скоморохов и всякий бродячий люд магистрат запретил впускать в город.

Приказав держать лошадей оседланными, фон Менцинген отправился в собор св. Иакова послушать на прощанье проповедь доктора Дейчлина. Чтобы скрыть свой дорожный костюм, он набросил на плечи богатый камлотовый плащ.

Выйдя из церкви вместе с Килианом Эчлихом, он остановился у ратуши, перед лавкой золотых дел мастера.

— Пусть друзья будут наготове, — сказал он напоследок, — с юга и с запада опять надвигаются тучи.

Вдруг фон Менцингена окружили солдаты наемной городской стражи и, не дав ему обнажить меча, схватили и потащили в тюремную башню.

— На помощь, граждане! На помощь, братья! — кричал он толпе, собравшейся на Рыночной площади. Но ни один человек не тронулся с места. А кто-то даже крикнул: «Эх, милый, братству пришел конец!»

Только доктор Дейчлин не забыл о нем и с кафедры призывал народ сжалиться над заточенным братом и освободить его из тюрьмы. Тогда магистрат приказал схватить проповедника, а заодно и слепого монаха.

Флориан Гейер покинул Ротенбург еще на исходе второго дня троицы, перед закрытием ворот. Фон Менцинген дал ему самого выносливого из своих коней. Чтобы не напороться на войска Трухзеса, которые, как он полагал, уже взяли Вюрцбург, он переправился у Клейн-Оксенфурта на правый берег Майна. Взошел месяц; медленно поплыл он по темному небосводу, как челн по спокойной поверхности горного озера. Его кроткое сияние мало-помалу успокоило одинокого всадника, нервы которого уже свыше двух суток были в состоянии крайнего напряжения. На смену мыслям, всецело отданным войне и политике, пришли более радужные образы. Перед отъездом он еще раз повидался с Эльзой и ее матерью, и сейчас вновь переживал обаяние глубокой чистоты и благородства натуры юной и прекрасной девушки, которая, при всей своей серьезности, была так подкупающе женственна. Он привязался к ней, как к младшей сестре. «Да, пусть сейчас все бурлит и бродит, как в кипящем котле, — думал он, — Германия может быть спокойна за свое будущее, пока не перевелись еще такие женщины, как Эльза». Он перенесся в воображении к своей жене и при мысли о близком свидании, — увы, очень коротком, — с ней и ребенком, вонзил шпоры в бока лошади, которая перешла было на мелкую рысь. Проселочными дорогами он домчался до Ленгфельда и через несколько часов после восхода солнца увидел перед собой родовое гнездо Грумбахов — старый замок, точно помолодевший в ярких лучах.

Римпар лежал в узкой излучине Плейхаха, который течет с востока, пробиваясь извилистой лентой через прекрасную холмистую долину, и здесь сворачивает на юг, к Вюрцбургу, где впадает в Майн. Основание этого величественного замка возвышается на несколько футов над уровнем быстрой речушки, омывающей с севера и с запада его стены и башни. Римпар был защищен не столько природой, как искусством: у него были стены, башни, ворота исключительной толщины. Но устоят ли они перед жерлами таких стенобитных чудовищ, как Петух, Соловей [126] Петух, Соловей — названия двух больших пушек ландграфа Гессенского, доставшихся ему после взятия замка Эбербург Франца фон Зиккингена. или Певунья, которые в то время только-только появились на свет, — это должно было показать будущее. Страсть к разрушению изобретательней инстинкта самосохранения, что приводило и приводит к гибели не один народ. Главные ворота замка были расположены на западе. На некотором расстоянии от них, у подножья холма, прилепились жалкие лачуги деревушки Римпар. На севере, на другом берегу Плейхаха, раскинулся необозримый холмистый массив Грамшацкого леса, тянувшегося на западе до самого Майна. На этот лес и на деревню выходили окна двух покоев, отведенных фрау Барбаре Гейер. Тех самых покоев, где она жила еще в девичьи годы. Под западными окнами замка находился громоздкий балкон, под которым был разбит цветник. Конюшни, амбары и помещения для слуг тянулись вдоль восточной стены замка. Замок имел форму четырехугольника; посреди двора возвышалась сторожевая башня — Бергфрид.

Фрау Барбара выбежала на балкон навстречу въезжавшему через ворота мужу. Она стояла в белом пеньюаре, с раскрасневшимися щеками и распущенными волосами и махала ему рукой. Она собиралась причесываться, когда услыхала, как он громко звал сторожа. Еще миг, и он сжал в своих объятьях ее высокий полный стан. «Слава богу! Наконец-то ты дома», — прошептала она и со вздохом заглянула ему в глаза, с глубокой любовью устремленные на нее. В этих словах вылилась вся ее тоска по нем, тоска мучительная, почти невыносимая, особенно с тех пор, как ее брат привез от него поклон и она стала ждать его изо дня в день, из часа в час. Она почувствовала, как будто у нее с души спал тяжелый гнет, гнет тоски и одиночества. Хотя фрау Барбара родилась и выросла в Римпаре, теперь она не чувствовала себя здесь хозяйкой, как до замужества и в Гибельштадте.

Мужественно переносила она тревогу за мужа, которого вечно окружали опасности. Когда у нее было слишком тяжело на сердце, она черпала силы и утешение в своем ребенке. Она горячо любила мужа и преклонялась перед чистотой и величием его души. Но самой возвышенной и чистой любовью женщина любит своего ребенка. Радостная фрау Барбара засуетилась, помогая мужу вместо оруженосца снять доспехи, а потом, приложив палец к губам, повела его в опочивальню, где у колыбели малютки сидела няня, привезенная ею из Гибельштадта. Женщина встала и хотела поцеловать край одежды Флориана Гейера, но тот предупредил ее и пожал ей руку. Ребенок проснулся до петухов и теперь старался вознаградить себя крепким сном. Подперев ручонкой золотистую головку с мягкими, как лен, волосами и откинув на перину другую, сжатую в кулачок, он лежал, раскрасневшийся и круглощекий, как румяное яблочко, погруженный в безмятежный сон. Отец и мать, взявшись за руки, любовались им. Глаза матери сняли нежностью и счастьем. Отец, боясь разбудить ребенка поцелуем, прильнул к губам матери.