Роберт Швейхель - За свободу

Рыцарь слушал ее с возрастающим нетерпением.

— Рассчитываю на вашу помощь, — сказал он. — Коль ваше благочестие вступит в союз с моей греховностью, то черт меня побери, если прекрасная Габриэла не будет моей!

Почтенная мать игуменья в ужасе всплеснула руками. Но он почти насильно поднес ее руку к своим губам.

— Ужасный человек! — простонала она. — Да простят тебе святые угодники!

— Аминь, благочестивая тетушка, — засмеялся он и быстро вышел через калитку в городской стене. Оттуда к Тауберу круто спускалась тропинка, извивавшаяся между густыми зарослями. Дальше дорога вела через зыбкий мостик на другой берег реки и тянулась до самой Фуксмюле. Под ольхой у мельницы его ожидал конюх с лошадьми. У дороги стоял старик нищий, и юнкер плюнул в протянутую им шляпу. Это было его подаяние. Старик злобно погрозил кулаком вслед удалявшемуся вскачь всаднику. И у мельницы и позже в городе старик рассказывал, что видел собственными глазами, как дьявол в образе рыжебородого юнкера фон Розенберга выскочил из женского доминиканского монастыря.

Прекрасная Габриэла так поспешно удалилась из подворья, как будто опасалась погони. Только на Оружейной улице, под галереей хоров св. Иакова, она замедлила шаг. Дома она с игривым смехом рассказывала Сабине, как ей объяснялся в любви Бешеный Цейзольф и как предлагал поджечь город в доказательство неподдельности своей страсти. О предложении уничтожить ее врагов она умолчала.

— Не правда ли, душенька, у меня есть основание гордиться? — закончила она, заливаясь смехом и любуясь собой в венецианском зеркале в серебряной оправе, украшенной павлиньими перьями. — По сему случаю я желаю быть завтра прекрасней, чем всегда.

— Наряжаться для всего света значит наряжаться для самой себя. Ах, если б у меня был человек, для которого стоило так стараться! — вздохнула белокурая невеста рыцаря фон Адельсгейма.

Но ее подруга не стала терять времени.

Танцевальный дом патрициата, в котором происходил бал, помещался на Дворянской улице, наискосок от городской ратуши. На этом месте когда-то стояло старое, сгоревшее здание ратуши. От него оставались толстые стены первого этажа с тремя входами. Верхние этажи были надстроены из легкого материала, а на крыше красовались два Золотых шара — добыча, захваченная ротенбуржцами во время похода против Архсгофенского замка. В нижнем этаже были расставлены столы мясников, которым воспрещалось продавать свой товар в другом месте под угрозой штрафа в пять фунтов геллеров или десять гульденов, подобно тому как булочникам разрешалось торговать только в булочной на площади, между Дворянской питейной и ратушей. Большой танцевальный зал примыкал непосредственно к мясным рядам. По случаю празднества он был разукрашен флагами и еловыми ветками, а тянувшиеся вдоль стен скамьи устланы подушками. Хотя до открытия бала — в три часа пополудни — оставалось еще много времени, узкая галерея хоров была уже переполнена любопытными. Те, кому не посчастливилось проникнуть внутрь, толпились на Дворянской, чтобы хоть одним глазком посмотреть, как будут съезжаться именитые гости. Нельзя было сказать, чтобы среди ожидавших царила торжественная тишина. Толпа прямо сгорала от нетерпения, а среднефранконцы всегда славились бойким характером.

Работая своими широкими плечами, Каспар Эчлих протиснулся на хоры и проложил дорогу Гансу, неохотно следовавшему за ним. Постепенно они пробились к самому барьеру: тут Каспару помог его острый язычок. Подобно ротенбургскому летописцу Томасу Цвейфелю, знатоку истории своего города, Каспар знал всю подноготную про каждого из именитых горожан. И по мере того как гости, сняв с себя плащи, накидки, шарфы и капюшоны, входили в зал, он сопровождал их появление меткими шуточками. Громкий задорный смех, вызываемый его замечаниями, уже стал привлекать к хорам внимание собравшихся внизу.

— Гляньте-ка на этого важного индюка в камзоле из рубчатого черного бархата, с белыми пышными брыжами, на которых его башка лежит как голова Иоанна Крестителя на блюде! Это рыцарь фон Менцинген. Ты его знаешь, Ганс.

Ганс повернул голову, но его глаза остановились не на рыцаре, а на его дочери, которая шла рядом с матерью, скромно потупив взор. Густые каштановые волосы, волнистыми локонами рассыпавшиеся по ослепительно белым плечам, были стянуты ниткой жемчуга, скрепленной крупным сапфиром на ее чистом лбу. Жемчуг мерцал на нем, как предрассветная роса, и затканный серебром шелк охватывал ее стройную девичью фигурку, каждое движение которой дышало простотой и благородством. Легкое смущение, отражавшееся на ее лице, исчезло, когда к ней подошел Макс Эбергард и предложил руку.

— Ах, хороша девчонка! — шепнул Каспар на ухо своему другу, задумчиво следившему за Эльзой глазами. Зал быстро наполнялся.

— А ты заметил голову женщины на хорах святого Иакова? — спросил Ганс.

— Ну конечно, это изображение знатной девицы, построившей эти хоры на собственные деньги. Да и собор тоже сооружен на средства горожан.

— Ее кости поди давно истлели, а образ остался на века, — промолвил Ганс и, вздохнув, добавил: — Эх, и есть же счастливцы, которым дано увековечить красоту.

Каспар покосился на него, но тот этого не заметил. Глаза его с тоской устремились вдаль. Вдруг грянула музыка. Заревели трубы и рожки, забили литавры. В зал вошел глава города со своей семьей. Плацмейстеры в красных камзолах с белыми рукавами помчались навстречу почетным гостям, чтобы проводить их на отведенные им места. Лицо Ганса Лаутнера вдруг запылало. С истинно царственным величием отвечала Габриэла на приветствия обступившей ее знатной молодежи, как будто ее гордое чело, обрамленное распущенными волосами, украшал не венец из золотых листьев, а королевский венец. Ее высокую стройную фигуру облегало платье из желтого атласа, в серьгах и ожерелье сверкали драгоценные камни. Края одежды и рукава на запястьях были затканы цветным шелком. Синяя атласная лента дважды перехватывала рукава с буфами, сквозь прорезы в которых также виднелся синий шелк. Короткая пелерина, доходившая до локтей, прикрывала обнаженные плечи. Во время танцев она сняла ее; кавалеры также сбросили свои короткие, отороченные мехом плащи с меховыми воротниками.

Окинув беглым взглядом зал, Габриэла заметила Эльзу фон Менцинген. Она видела эту красивую головку впервые, но узнала ее по описанию подруг. Ее алые губки вытянулись слегка в пренебрежительную гримасу. Нет, решительно Эльза не стоила похвал, расточавшихся по ее адресу молодыми патрициями.

Между тем музыканты сменили свои трубы на скрипки, флейты и лютни, нежные звуки которых призывали к хороводному танцу. Прекрасную Габриэлу подхватил юнкер Герман фон Горнбург. Один из его предков, желая обеспечить себе вечное блаженство, основал францисканский монастырь у Городских ворот, напротив дома фрейлейн фон Бадель. Но его потомок заботился лишь о земном блаженстве и, как говорили тогда, сеял свой дикий овес полными пригоршнями. Тускло-бледное лицо изобличало в нем прожигателя жизни, пышный наряд — завзятого щеголя. В то время начал входить в моду причудливый костюм ландскнехтов, и молодой фон Горнбург первым ввел его в Ротенбурге. На нем был красно-бело-зеленый камзол с пышными шелковыми буфами и с прорезами на рукавах, на бедрах и коленях. Даже его башмаки, так называемые «коровьи копыта» или «медвежьи лапы», с широченными круглыми носками, были с буфами и прорезами, как и сдвинутый на правое ухо огненно-красный берет с развевающимся пером.