Владислав Бахревский - Непобежденные

Ухнуло еще несколько взрывов.

– Мосты рвут, – догадались прихожане. – На Неполоти, должно быть! А это на Болве.

Бабушки ликовались с батюшкой, как на Пасху. Господи, что ждет через день, через час?..

Через час западную часть Людинова заняли передовые подразделения 339-й пехотной дивизии генерал-майора Ренике. Людиново стало еще одним призом генералов Третьего рейха.

Невыносимо ждать. И ведь кого? Врага. Придут немцы – жизнь тотчас перестанет быть твоей жизнью, русской жизнью. Сталин тебя бросил, и ты теперь частица Германии, Гитлера.

Алеша натянул отцовский свитер и, чтоб не мучиться страшным ожиданием, пошел в сарай, дрова колоть. Чурбаки остались самые неподатливые.

Алеша всаживал в древесину колун, из тонких поленьев выстругивал клинья, но клинья тоже тонули в волокнах свиливатого вяза.

Чурбак не поддавался. Алеша ходил над ним, искал, где ударить. Неужто не получится? Отдохнул, поплевал на руки, рукавицы надел. Размахнулся, ахнул. Чурбак затрещал, заскрипел… Алеша, торопясь, замахнулся еще раз, ударил, и чудовище развалилось надвое.

Алеша выпустил из рук колун, скинул рукавицу, рукавицей вытер пот со лба.

– Зер гут! Зер гут! [4] Sehr gut! (нем.) – Очень хорошо!

На мостках, ведущих в избу, стоял… немец. Широкое лицо, во все лицо улыбка. Автомат на ремне, за спиной.

– Ауф видер… [5] Auf Wiedersehn (нем.) – до свидания. – начал было Алеша и понял – не то. – Гутен таг! [6] Guten Tag! (нем.) – Добрый день!

– Гутен таг! – согласился немец, спустился по ступеням. Поднял половину чурбака. Взял колун, оглянулся. Снял с плеча автомат, прислонил к стене. Собрался, ударил. Колун зазвенел, вылетел из рук, будто его выронили.

– В сучок! – показал Алеша.

Немец закивал головою, встряхивал руками – осушило. Ногой подвинул колун Алеше.

– Ну! – сказал подпольщик пеньку.

Попал в сердцевину. Дерево послушно раскололось.

– Зер гут! – одобрил завоеватель.

Алеша положил колун на поленницу, пошел в дом. В доме еще двое.

– Иди ко мне! – позвала бабушка на кухоньку. – Постояльцы пожаловали. Погляди!

На столе банки консервов.

– Велят еду варить! – глянула на внука. – Мое дело женское, мужиков кормить. И тебя.

– Картошки начищу, – согласился Алеша. Сел возле ведра, чтоб очистки было куда девать.

С постояльцами повезло.

Это были сапожники. Поели, порадовались вкусному обеду.

Принялись обустраивать в большой комнате мастерскую.

То ли потому, что из рабочих, или, как бабушка сказала, «немцы тоже люди», солдаты-сапожники поделились обедом.

Отказаться от немецкой еды нельзя, внимание к себе привлечешь.

Лица у всех троих оккупантов совсем даже не зверские. Один, что пытался дрова рубить, весельчак. Все время смешит своих.

Самый старший глазами в себя уходит. Может, по дому скучает. У третьего зубы белые. Засмеется – смотреть на него хорошо.

Аккуратные, вежливые. Белозубый даже смущается, когда ему что-то надо.

Фашистская ненавистная неволя начиналась сытно и даже дружески.

Алеша остался жить в своей комнатке. Бабушке – казенка за печкой и печка.

У ходиков ноги от страха не заплетались. Шли себе и шли. Немцы после короткого послеобеденного отдыха молотками пошли постукивать. Хорошо пахло кожей.

Алешу в сон тянуло. Пристроился на лежанке. Задремал.

И это подпольная жизнь?

Вышел на крыльцо.

С утра было синё в небе, а теперь дождь. Ходить по городу, который занимают чужие войска, – не лучшая затея. Но ведь тихо! Ни лязга танков, ни топота маршевых рот. Людиново немцы заселяли без пальбы, без оркестров, без команд. Плача и криков не слышно.

На другой день стало известно: не повезло жителям улицы III Интернационала.

До революции это был Песоченский большак.

Добротные, незапущенные дома облюбовал штаб дивизии. Где штаб, там военная тайна. Забирай пожитки, ступай куда глаза глядят.

Выставили на улицу хозяев квартир на престижной улице Карла Либкнехта. Дома здесь с видом на озеро.

В доме № 1 у края Набережной поместился комендант города майор фон Бенкендорф.

В десяти каменных домах по Комсомольской улице, народом нареченной Скачком, осела со своими черными секретами Тайная полевая полиция – Гехаймфельдполицай, сокращенно ГФП.

Главная канцелярия заняла дом № 48. Начальник Тайной полиции майор Антонио Айзенгут резиденцию свою спрятал на первом этаже комендантского дома. От леса дальше.

Каждая семья в городе Людинове ожидала немцев, как напасть. Хуже пожара, хуже голода. Придут – пожарам быть, голоду быть, насильничанью.

Великий Сталин треть страны немцам отдал. В Гражданскую, в коллективизацию Россия ушла из России. Далеко ли теперь путь держит? Уж не за Урал ли? Куда только подевалась русская сила? Если что и осталось в русских русского – терпение. Терпеть, как терпит лошадь о двух жилах. Господи! И лошадей-то грех поминать! Передохли на колхозной соломе.

От бед величиной со всю Россию единственные крепости – семьи.

Ольга Мартынова, наплакавшись при расставании со своими ученицами, прибежала из Заболотья к маме, к сестрицам. Старшая в семье.

Ольга вышла замуж за день до начала войны. Одну ночь супружества дал ей Бог. Семья осталась без мужчин. Отец и муж ушли воевать 22 июня.

На руках матери Анастасии Петровны шестеро: Мария, Елена, Анна, Нина, Людмила, Лидия… Ольга пришла в Людиново третьего октября.

Две ночи спали, дверей не запирая. Придут немцы, в закрытую дверь, пожалуй что, автоматной очередью попросятся.

Первую ночь ожидания спали одетыми. Снежок на улице порхает в воздухе, но печка протоплена, щи сварены. Тепло и сытно. Одна печаль – дом справный и просторный, но лес близко. Лес немцы не любят. В лесу партизаны.

В центре города флаги со свастикой, а у них, на Войкова, все еще своя жизнь. Пятого октября спать ложились все еще советскими…

Утром, убравши голову, Ольга вышла из комнаты на постукиванье каблуков.

Открыла дверь: сияющие сапоги, высокая фуражка, оценивающий взгляд. Офицер улыбнулся.

– Гутен таг, фройляйн.

Ему нравилась молодая женщина, нравились комнаты, где на окнах цветы.

Возвращаясь к двери, остановился у занавески, закрывавшей кухню… Рука в перчатке потянулась, отдернула занавеску.

Анастасия Петровна держала на руках маленькую Лизу, за юбку с одной стороны ухватилась трехлетняя Люсенька, с другой стороны пятилетняя Нина. Анна и Лена жались друг к другу. Они школьницы. Мария, ей восемнадцать, возле матери, за плечи поддерживает.

Изумленный красотою дев, младенцев, офицер просиял Ольге синими глазами, но Анастасии Петровне сказал, как гавкнул:

– Матка, во-о-он!

Дите на руках заплакало, немец поморщился, чуть пригнул голову в дверях, хотя прошел бы, фуражки своей гордой не потревожив. Роста не ахти какого.