Владислав Бахревский - Непобежденные

Звуки взвизгнули, понеслись, обгоняя друг дружку.

– Девки, смотрите, Шурка взаправду улыбнулась! – Татьяна Дмитриевна, подошла погладила гармониста по головке. – Сыграй нам сердечное.

Алеша послушно свернул меха, голос гармошки потишил. Гармошка словно бы призадумалась.

запел Алеша.

Припев Тоня подхватила:

Тут уж Татьяна Дмитриевна во всю-то свою кручину голос подала. Алеша слушал да головой покачивал в такт.

Тоня пела, Шура пела, Зина пела:

Гармошка умолкла. Все смотрели на гармониста, все улыбались. Татьяна Дмитриевна вздохнула:

– Слёз – море, с Россию величиной, а солнышко блеснет – просыхают.

Шура гармонисту на плечо голову положила:

– Алеша, какой же ты у нас!

Сели чай пить. Вместо сахара антоновку в кипяток. Алеша галеты немецкие принес.

– Верю, грешница, Господь Бог на нашей стороне! – Татьяна Дмитриевна перекрестилась. – Бога уж так и сяк гнали, а Он не оставляет Россию.

Провожая, Тоня вышла в сени дверь закрыть за Алешей. Взяла парня за плечи, к себе повернула.

– Ты наших знаешь?

– Знаю.

– Обо мне им скажи. И Шура не подведет. О нас им скажи! – Поцеловала быстро, ласково. – Какой же ты гармонист, парниша!

Смеркалось. Время патрулей. Добрался до дома без приключений. Бабушка сапожников ужином кормила. Алеша – на печь, гармошку под голову. Улыбался, трогая целованные губы. Первая награда!

Хорошо Хотеевы поют, у Шуры голос, как глаза, ясный.

Утром, до заводского гудка, Шумавцов постучался в дверь дома Ольги Мартыновой. Он проверил и знал: немцы, стоявшие в их доме, отправлены на фронт. Дверь открыла сама Ольга.

– Зима на пороге, а в сердце Весна. Я с подарками! – это был пароль.

– Всякое угощение в радость, – ответила Ольга, принимая узелок с пирожками.

– Бабушка прислала. Деду Морозу надо знать, что делается в Кирове и в Жиздре.

– А пропуска?

– О пропусках ничего не сказали. Дали для тебя деньги.

Ольга помрачнела, но деньги взяла.

– Ладно. К Иванову схожу, к бургомистру. Я с его племянницей училась в школе. Он человек не злой.

Пригласила в дом.

– Спасибо! Мне на работу.

Шел и Золотухина про себя корил: приказы легко отдавать, а как разведчикам без документов?

Шел, поглядывая на березы вдоль улицы. И – остановился. Эти улицы, эти березы, даже листья в траве – не его.

Смотрел на изморозь на бурьяне, на остатки выпавшего ночью снега. Снег русский, но ведь тоже не его. И – Шура… И – Ольга. А сам-то он… Он ведь тоже!

Принадлежащий Германии, потому что оставлен страной СССР и отдан немцам.

– А что же у нас нашего?

Увидел крест на Казанском соборе. Куполов нет, но крест деревянный поставлен.

Бог? Которого нет по решению Совета народных комиссаров.

Медленно-медленно повел глазами по городу, словно бы возвращая, на что поглядел.

И увидел – близко! – немецкий патруль. Ужаснулся: рука за пазухой! Вытянул медленно и окатил себя презрением.

– Руки по швам! Перед господами.

Патруль прошел мимо, даже не поворотившись в его сторону. Взмокший от пережитого страха и от стыда, натолкнулся глазами на спину Саши Лясоцкого. Тоже на работу спешит.

– Ты слышал? – спросил Шумавцов. – Немцы набирают людей в Германию.

– Слышал. Митька – главный вербовщик! Иванов.

– Это коварное дело.

– Почему коварное? – удивился Лясоцкий.

– Наши войска вернутся, а народа нет. Ни для фронта, ни для тыла. До Берлина тысячи километров. Быстро привезти всех обратно не получится.

Лясоцкий глядел на Алешу, тараща глаза:

– Ну и голова у тебя! Чего-то делать надо. Митьку по башке съездить?

– Через пять минут другого поставят.

– К партизанам бы сходить… Но где они? Отряд лесхоза Никитин предал. Немцы этого Никитина лесничим назначили. Отец говорил: лесник Фанатов объявился. Его взяли в армию, а он сбежал, стал дезертиром. Немцам теперь служит. Вокруг Людинова лес вырубят на полтора километра, чтоб партизаны не могли подойти незаметно.

У проходной дежурили два полицая.

– Мишка Доронин! – узнал Шумавцов.

Доронин отвернулся.

Уже пройдя контроль, Лясоцкий сказал:

– А второй знаешь кто? Машурин! Он у нас в школе был инструктором по труду.

– Изменники! – Алеша кулаком о кулак ударил.

– Но они вместе! А мы? Я бы их убил, да нечем.

– Немцев надо бить! – Алеша посмотрел в глаза Лясоцкому. – Если жизнь отдавать, так задорого.

Днем – новость. Новости, как синички, сами собой прилетают. Подошел к Алеше его сосед по дому, Миша Цурилин:

– Слышал, что натворил Двоенко?

– Не слышал.

– Проклятый Чижик! На улице, при всем народе, застрелил нашего учителя черчения и рисования. Его фамилия Бутурлин. Мы звали его Репин! Двоек и троек не ставил. Если чертежи совсем никуда, ставил четверку «со вздохом». По рисованию – всем пятерки. Он так говорил: «Дары от Бога. У вас иные небесные дарования».

– Что случилось-то?!

– Репин к Чижику один из всех учителей хорошо относился. Увидел вчера на улице и спросил: «Как вас угораздило, Александр Петрович, в эту форму вырядиться?» Чижик, говорят, зарычал и ба-бах из пистолета.

– Почему он Чиж? Чижи – красивые птицы…

– Да ведь он ходит-то как! Не ходит, а подпрыгивает.

Смена кончилась. С работы втроем шли: Алеша, Цурилин и Апатьев.

– Чего это такое? – не понял Апатьев.

На перекрестке улиц лежали двое. На асфальте вокруг них черное пролито.

– Обходим! – схватил ребят за плечи Цурилин. – Убитые…

Сделали крюк. Старушка, выглядывая из-за калитки, сказала ребятам:

– Не ходите гурьбой: застрелят. Двоенко двоих застрелил. Видели?

– Видели, – Толя Апатьев остановился. – Она правду говорит. Вперед идите… Я потом.

Шли молча. Алеша чуть было руки в карманы не сунул: дрожали. Опомнился. За спину заложил. А за спину тоже, наверное, нельзя. По швам! По швам!

– Я завод взорву! – сказал Цурилин.

– Как ты его взорвешь?

– Очень просто. На складе бочки с бензином.

Алеша промолчал, но потом рассердился:

– Горячку не пори! Такие дела надо готовить серьезно, чтоб людей зазря не постреляли.

– Договорились, – сказал Цурилин, сворачивая к дому.