Евгений Войскунский - Девичьи сны

Вон, вспомнила Саломия, как вскинулся Иуда Симонов Искариот, когда за трапезой сестра Марфы, блаженненькая Мария, вдруг заявилась в горницу и, пав на колени перед Учителем, вылила ему на ноги целый кувшин миро. Сладким духом так и ударило в нос, а Иуда поскреб под бородой и сказал: «Зачем столько льешь, женщина? За это миро можно бы динариев триста взять, а то и больше». Все на него посмотрели, а он — с улыбочкой к Учителю: «Точно говорю, равви. Выручили бы триста монет и нищим раздали».

Да, так оно и было неделю назад, когда они пришли из Ефрона. Ах, не надо было уходить из Ефрона! Месяц, даже больше, тихой жизни в поселке на краю пустыни — это же такая была радость. Никто не лез к Учителю с вопросами, чтобы уязвить его. И он вроде спокойнее стал. Его лицо, очень посуровевшее с тех пор, как прошлой осенью покинули Галилею, отправившись в Иерусалим на праздник Кущей, тут, в Ефроне, опять приобрело прежнее кроткое выражение. Но приближалась Пасха, и Учитель сказал: «Идем в Иерусалим». И еще сказал, что знает: там его осудят на смерть. Она, Саломия, пугалась, когда Учитель говорил такое.

Вышли из Ефрона на рассвете, поселок еще спал, и было зябко. Виноградные лозы стелились по песку и просили воды. За пальмовой рощицей началась пустыня. Каменистая тропа вилась длинной змеей меж лысых желтых холмов. Это не зеленые холмы родной Галилеи, нет! Не иначе как в наказание Божие здешняя земля лишена тени, воды и деревьев. Солнце поднималось все выше, и с каждым шагом становилось жарче. А ведь до лета еще далеко, только начался весенний месяц нисан. Что же тут будет летом? Вон слева показался караван. Идут неспешные верблюды с грузом, погонщики в белом — в Иерихон, должно быть, идут. Саломия услышала голос Учителя, негромкий мягкий голос, от которого у нее душа замирала, и ускорила шаг, чтоб приблизиться и услышать. Ученики шли тесной группой, вон и младший сыночек Саломии, Иоанн, среди них, голова повернута к Учителю, накидка сползла с курчавых рыжих волос — как бы голову ему не напекло, забеспокоилась Саломия. А Учитель опять говорил: вот, мол, восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам, и осудят его на смерть, и предадут язычникам на поругание и распятие. Ученики опечалились, слушая это, а уж Саломия — она была готова пасть к ногам Учителя с криком: «Не уходи от нас, равви!» А Учитель продолжал: в третий день он воскреснет, Отец возьмет его к Себе. И грядет он на облаке с силою и славою великою… и наступит Царство Божие, и самые верные, последовавшие за ним, воссядут на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых, и всякий, кто оставит домы, и отца, и мать, и жену, или детей, или земли ради его, Учителя, имени, получит во сто крат и наследует вечную жизнь… Слушала это Саломия и обмирала оттого, что скоро наступит Царство Божие… И уж так захотелось, чтоб сыночки ее, Иаков Старший и Иоанн, заняли высокое место в грядущем Царстве… О себе не думала, так только — боком прошла-пролетела мысль, что надо бы и Зеведея сюда призвать, чтобы вместе с ним, заброшенным мужем, предстать пред Царем Небесным… А вот о сыновьях — так захотелось замолвить за них словечко, что одолела Саломия робость, подступила к Учителю, низко кланяясь.

— Что тебе надобно? — Учитель обратил на нее взгляд своих удивительных многоцветных глаз.

— Прошу, равви, за сыновей… Чтобы в Царстве Твоем один мой сын сел одесную, а другой ошую от тебя…

Учитель задумчиво смотрел на нее. Потом сказал:

— Ты, Саломия, хорошо варишь пищу. Но слова твои неразумны. От меня ли зависит, кому сесть по правую, а кому по левую руку? Сядут те, кому уготовано Отцем моим.

Саломия смущенно закивала. Кто-то из учеников сказал:

— Поглядите-ка на них, на сыновей громовых! Подговорили мамашу, чтоб она за них хлопотала.

Саломия узнала скороговорку Иакова Меньшого, сына Марии Клеоповой.

— Неправда, Иаков! — раздался высокий голос Иоанна. — Мы не подговаривали мать! Ты неправду сказал!

Тут и другие ученики возроптали:

— Да что же это… Заранее хотят поближе устроиться… А мы чем хуже?

Сама была не рада Саломия, что затеяла этот разговор. И уж особенно огорчилась, когда Иоанн, сыночек любимый, ожег ее сердитым взглядом: кто тебя, мол, за язык тянул? Горяч сыночек и вспыльчив — в отца пошел, в Зеведея. Оба они горячи — и Иоанн, и Иаков Старший. Когда однажды проходили через самаритянское селение, в котором люди не захотели принять Учителя, братья, осерчав, просили его низвести огонь с неба, спалить строптивое селение. Учитель утихомирил братьев: «Уймитесь, сыны громовы. Я пришел не губить души человеческие, а спасать». С той минуты так и осталось с ними это прозвище.

Теперь на сынов громовых вознегодовали другие ученики. Слыша это, Учитель, ушедший вперед, обернулся и, подозвав их, сказал:

— Вы знаете, что люди не равны. Властители господствуют над ними. Но между вами да не будет так. А кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою. И кто хочет быть первым между вами, да будет вам рабом.

Сказав это притихшим ученикам, Учитель двинулся дальше по каменистой дороге меж лысых, спаленных солнцем холмов. Помолчав, добавил тихо, но внятно:

— Ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих.

Да, так и было. В тот же день — за шесть дней до Пасхи — пришли они к вечеру в Вифанию — селение на той стороне Масличной горы, что обращена к пустыне, к Мертвому морю. Тут, в доме Марфы, всегда были рады Учителю, и уж особенно после того, как он вернул к жизни ее брата, умершего Лазаря. На чистой скатерти расставила Марфа еду и питье — хлеб и вино, сыр и лук, а еще Саломия и Мария Клеопова помогли ей приготовить гороховую похлебку и испечь рыбу. Целый день были в пути, проголодались — и вот возлегли Учитель и ученики вокруг накрытого стола, оставив у порога пыльные сандалии. Тогда-то и появилась в горнице сестра Марфы, блаженненькая Мария, и вылила кувшин миро Учителю на ноги, а потом — глядите-ка! — вытерла их своими длинными волосами. Тогда-то и сказал Иуда Симонов Искариот, что лучше бы продать это миро и вырученные деньги раздать нищим. А Учитель глянул на него и сказал:

— Зачем смущаешь ее? Она доброе дело сделала. Ибо нищих всегда имеете вокруг и, когда захотите, можете им благотворить. А меня не всегда имеете.

— Да нет, равви, я не к тому… — начал было оправдываться Иуда.

Но Учитель продолжал:

— Она сделала что могла: предварила помазать тело мое к погребению.

Так и сказал. Саломия, как раз принесшая блюдо с печеной рыбой, слышала это своими ушами. Она прямо-таки обмерла от предчувствия огромного несчастья…

И вот несчастье, предсказанное Учителем, свершилось. Она, Саломия, не все понимала. Не понимала, почему на Учителя, такого доброго, никому не причинившего ни малейшего зла, злобно, непримиримо ополчились священники и эти… как их… которые ходят с повязками на лбу, держа под повязкой выписки из Закона… ходят с закрытыми глазами и, бывает, расшибают себе лбы об угол дома… Она, Саломия, знала, конечно, что Учитель спорил с ними в Соломоновом притворе храма, рассказывал свои чудные притчи… Знала, что их, священников и книжников, очень раздражало, когда простые люди, полюбившие Учителя (а как же не полюбить его?), кричали: «Осанна сыну Давидову!» И даже величали его царем израильским. Но за это — осуждать на смерть?! Не убил, не отнял, не украл — наоборот, наоборот, пальцем никого не тронул… учил добрым делам, любить друг друга, прощать друг другу учил… За это — предать смерти на кресте?