Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

Вратиславские — те думали нашему королю сон испортить, ан не вышло. Этот город окаянный довольно нам, чехам, напакостил! Не верю я епископам, даже толстым, — но только знаю, что пан епископ Йошт с этими твердолобыми хлебнет горя. Иржик им просто не по нраву, а папа это знает, и хочется ему оттуда, через Вратислав, прежнюю славу себе вернуть. Но не выйдет! Возьмет ли пан папа вратиславских под свою защиту, нет ли, такие ли, сякие ли будет бумаги писать, мы уж кое-чего кумекаем и в ловушку к нему не попадем.

Захотел бы пан Иржик, пошел бы в Силезию и весь этот панский город — с корнем вон. Король свое дело знает, и мы тоже. Знаем, к примеру, как он все старые места верными своими занял, как в крепостях своих сильные гарнизоны расположил, как постарался, главное дело, в Силезии порядок навести, где он этот дурень-город Вратислав верными своими обложил — тому не дохнуть, как в Силезии и Лужицах своих добрых людей бургомистрами сажает и как он все это осторожно, умно делает, потому — черт меня побери — конца всему этому еще не видно, и великой войне этой внутренней… Говорю, внутренней, братцы, — а еще, может, оглянуться не успеем, чужеземцев здесь увидим… Понятное дело, это нахальство, к небу вопиющее, со стороны вратиславцев этих — все время папу уговаривать, чтобы кого другого королем чешским признал… Ну ладно, скажем, папа так сделает… Значит, новому этому придется наше королевство силой добывать. Ведь мы своего короля не выдадим, папа сам понимает, хоть ему и рассказывают о делах наших такие глупцы, как доктор Фантинус этот, что у нас в тюрьме сидел…

Как посмотришь эдак на дело со всех сторон, видно, что пан король наш ставит всегда на хорошую карту, и звезды выгодно для него расположились, которые еврей этот на небе ему завораживает. Вот он и выигрывает и против однопричастных, и против подобоев, созывает сеймы, и на тех сеймах решают обязательно, как он хочет и какова наша воля, народа его, и мне только обидно, что он в тюрьму людей сажает, которые собираются во имя божье вокруг простого стола с Библией и призывают времена апостольские. Я, правда, не знаю, поступали ли эти апостолы всегда, как хотел Христос, но пыли в глаза они не пускали и за веру свою шли на то, чтоб их в котел с кипящим маслом кинули, или на кресте распяли, либо голову на плаху клали, под топор палача. А это что-нибудь да значит! И ежели у нас теперь в деревнях среди бекинь и еще где втайне собираются люди, у которых те же желания, что у апостолов, так, скажите на милость, за что же пан король их сажает в тюрьму?

Ты вора сажай, который к тебе в дом забрался, сажай негодяя, который твою жену опозорил. Но чтоб сажать и мучить в подебрадской тюрьме людей, которые называют друг друга братьями и сходятся вместе молиться и толковать Священное писание, этого я не понимаю…

Как ни говорите, а это мне в нашем короле не нравится. Что он на удочку попов этих своих попался и держится того, во что они хотят верить. А ведь когда мы бои за чашу вели, не так было! Мы помереть были готовы за то, чтоб можно было толковать слово божье, как разум велит, а не по ихнему приказу. Для того на войну шли, чтоб у нас тут папа не больно распоряжался, чтоб власть его сломить. Но власть над душами — не только у папы в руках. Это вам известно. Власть над душами каждый держит, кто никому своим разумом жить не дает. А король пошел чудны;´м путем, коли христиан в тюрьму сажает, которые христианство хорошо понимают, которые о бедности правильно думают, и о чистых нравах, и о любви, и обо всем, за что мы в то прекрасное время умирали… И вдруг этих новых и святых людей в тюрьму, потому король обещал компактаты соблюдать, а все, что сверх, то — гнать как ересь. Это — на радость Риму, будь я неладен, коли не так! Знаю, что пан архиепископ Рокицана к этим братьям благоволит и мой хозяин, пан рыцарь Ян Палечек, их не чуждается и короля братом называет, знаю, что король тайно терпит их в одном своем владении, а в другом велит сажать их в тюрьму и мучить.

А коли мне это не по нраву, должен я это всей душой отвергнуть, а то задохнусь. Что он того гада морского, льстивого, ядовитого, Фантина этого самого, в одну темницу с нашими святыми в Подебрадах посадил, этого я простить ему не могу, хоть вооруженный тогда стоял в карауле… Тяжелое это дело — королем быть, оно понятно, но коль уж ты король, так не должен забывать, что стал королем, оттого что божьи воины легли мертвыми на Липанском поле…

И хоть ему, королю нынешнему, было тогда тринадцать лет, все равно — должен он об этом думать… Должен помнить, что тела Прокопа Великого так и не нашли, и не может же быть, чтоб господь бог позволил его сожрать воронам и лисицам! Нет, братья, нет! Архангела своего послал он ночью с неба на землю, на пустынное поле, поле Липанское, и взял тот архангел Прокопово тело на небо… Я вам говорю, Матей Брадырж!

Наш пан король тоже тогда под Липанами бился, хоть и было ему в ту пору тринадцать лет. И бился на той стороне, которая против Прокопа шла. Ладно! Это мы все понимаем, так? Ну, а зачем он наших святых в темницу сажает, того никак не поймем!

На этой божьей земле всякое деется, и я бы правой веры не нашел, кабы хозяин мой, пан брат Ян Палечек из Стража, рыцарь и шут его величества, не помог мне советом. А он мыслит об этих делах, как я, и пану королю об этом так прямо в глаза и говорит.

А об королевском сыне, о пане Гинеке [198] Гинек (Индржих-младший; 1452–1492) — князь Шпильберкский и Опавский, граф Кладский, младший сын Иржи Подебрада с 1473 г. один из четырех земских правителей Чехии, после смерти отца перешел в католичество, служил то венгерскому, то польскому королю. , и толковать не хочу. Того и гляди, еще неверным слугой назовут, — дескать, хозяйский хлеб ем, а хозяина ругаю… Только шила в мешке не утаишь: такого парня еще свет не видывал! Одни удовольствия, одни развлечения, бархат да каменья самоцветные на уме. И ко всему еще пишет. Рифмами какими-то, и списывает, видать, с чужих книг, мальчишка, молокосос!

Я так полагаю, это господь бог наказал нашего дорогого пана Иржика за гонения на братьев сыном таким. Что из него выйдет? Герцог! Глядишь, опять герцог Франкенштейнский или вроде того Сын малоземельного дворянина из Подебрад и Кунштата — герцог, понимаете, герцог Франкенштейнский!.. Знаете что? Распутник из него выйдет, из этого мальчишки! И довольно об этом! Спокойной ночи.

Ян и Матоуш Куба долго сидели с наветренной стороны у могил. В этих могилах лежали — отец Яна, рядом мать, по левую руку отца — Бланчи. На низких холмиках не было ни цветов, ни травы. Над матерью холмик провалился. Издали дышали горы — холодным и злым дыханием осени. Дыхание это срывало последние листья с деревьев, ломало ветви послабей. В лесах, которыми Ян сюда приехал, было неприютно, сыро. Неподалеку от дорог и ближе к перекресткам он встречал деревенские телеги с перепуганными женщинами и неумытыми детьми. Возле телеги без лошадей сидел мужик, тупо глядя в землю. Это были беженцы, спасающиеся от чумы.