Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

Зима длилась без конца, и неизменной оставалась сцена их блаженных игр: в Бланчиной горнице с окнами на заснеженный двор; в маленькой зале, где поселился Ян, где было много книг и покрытая медвежьей шкурой кровать; в полупустой теплой комнате; у самых верхних ступеней лестницы, ведущей на башню, где было холодно и паук замерз в заиндевелой паутине; в горнице пани Кунгуты, когда она сама задерживалась с пряхами, слушая их страшные рассказы, — всюду, где только было место для двух тел, неутомимо и сладостно жаждущих друг друга.

Оба они выросли в одних и тех же понятиях о нравственности, о чести, о человеческом и божеском правопорядке. Обоим было внушено представление о наказаниях — земных и загробных, которые влечет за собой грех. Оба восприняли от отцов, матерей и учителей одинаковый страх перед суровым законом, казнящим клятвопреступников и изменников. И все-таки они ничего не страшились и не боялись. Совесть их была чиста, взгляд смел, и тихая отрада сопутствовала всем их шагам, проникала каждое их слово и движение. Единственно, чего они опасались, — это как бы кто-то или что-то не положили предел их любви. Но если даже кто-то или что-то придет, останется еще одна, последняя радость: смерть во имя любви, смерть ради любви. А что потом — об этом они не думали.

Пани Кунгута заговорила с Яном, спросила его, не выходят ли его отношения с сводной сестрой за пределы родственной любви. Ян посмотрел матери в глаза и долго молчал. Потом сказал с оттенком твердости в голосе:

— Я не виноват, что она стала моей сестрой. Прежде она была мне женой, а не сестрой.

— Прости меня, Ян, — промолвила мать, отирая со лба пот раскаянья и тревоги. — А ты не боишься греха?

— Нет, не боюсь!

— Это великое несчастье. Я не знаю, что делать — прошептала мать.

— Против нашего счастья ничего сделать нельзя! Оно неистребимо!

Мать завела разговор с Бланкой. Пожалела, что позвала ее в Страж и что та встретилась здесь с Яном. Это ее вина, да, ее вина, что Бланчи выдали за пана Богуслава. Невозможно будет скрыть от него, что происходит. Он приедет, и Бланчи, ее дорогое дитя, привлекут к суровому, к уголовному суду. Знает Бланчи, что ждет жену прелюбодейку?

— Мой муж был и есть Ян, мама! — ответила Бланчи. — Если ты не хочешь, чтоб мы оставались в замке, мы уйдем бродяжничать и будем по-прежнему любить друг друга…

И Бланка ушла с улыбкой. Пани Кунгута заплакала и весь вечер молилась, стоя на коленях. Но и молитва не облегчила ей душу. Наоборот, после молитвы у нее явилась уверенность, что Ян и Бланка имеют право любить друг друга, а все остальное — грех. Грехом ее, Кунгутиным грехом, был Бланчин брак с Рижмберком. Вспомнила она о свадьбе в Врбицах, о Яне с его дикими выходками за пиршественным столом, об опьянении пана Богуслава и отсутствии Яна и Бланки среди гостей во время бешеного веселья на лугу. И поняла слова Яна. И вспомнила, как Бланка однажды сказала ей, что нет у ней мужа ни в Рижмберке, ни в Праге. Что она ждет брата, который будет для нее опорой и радостью в жизни. Это было на четвертый год Янова отсутствия.

«Все это сделала я. Дьявол внушил мне мысль, и я осуществила ее. Какое несчастье! Я погубила сына и дочь. Боже, боже, я не хотела этого!»

Пани Кунгута долго размышляла и плакала, лежа в постели.

Приехал Боржек и говорил с сестрой. Делал строгий вид и грозил:

— Я напишу пану Богуславу. Если он еще ничего не знает, так узнает от меня. А ты сегодня же поедешь со мной в Врбице! Я тебе не позволю здесь оставаться. Челядь уже перешептывается, по деревне ходят слухи, воробьи чирикают об этом. Ты покрыла наше доброе имя позором!

— Я люблю его, Боржек! Я сама напишу пану Богуславу, придет срок. А пока не хочу думать об этом. Нет времени. Ты никогда никого не любил. И не понимаешь. И никуда отсюда не поеду, разве только вместе с Яном. А если вы хотите, так мы с ним сегодня же умрем!

Боржек уехал, не поговорив с Яном. А Ян и Бланка продолжали жить своей любовью. Искали друг друга и находили… Встречались и обнимались. Глаза их были полны света, лица сияли прелестью и очарованием. Они пылали, как два пламени, излучая тепло, ласкавшее всех, кто к ним ни приближался.

А потом в одну ночь пришла весна…

Над замком пронеслись первые перелетные птицы. Туманы разошлись, и однажды утром во дворе оказалось столько воды, что, пока дойдешь до ворот, наберешь полные сапоги. Под водой был еще лед, но снежный покров на крышах уже разрушался. Сперва сверху закапала черная капель, потом зажурчали потоки, и целые вороха снега стали шумно падать на двор. На реке трещал лед, слышались короткие, резкие выстрелы, И все увидели, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой. Человеческие голоса раздавались громче, каждый шаг звучал тверже, каждое лицо глядело веселей.

И в лесу чувствовался скорый приход весны. Деревья стояли еще черные, унылые, но на концах ветвей проснулись трепет и тепло. Оттуда вот-вот проклюнутся зеленые почки молодых игол. Под ногами, всюду, где растаял снег, начал желтеть мох. В голом боярышнике на опушке покрикивал еще неумело черный дрозд.

Ян и Бланка поехали в лес. И сами не знали, как это произошло, вдруг остановились как раз там, где Ян поднял тогда Бланку на руки, — перед шалашом углекопов. Дверь в шалаш была открыта, и внутри, на земляном полу, у входа, лежал снег. Они не пошли в шалаш.

Оглянулись. Всюду, где снег сошел, расцвели подснежники. Они принялись их рвать и потом обменялись букетиками. Бланка была какая-то присмиревшая. И лицом бледней, чем всегда, несмотря на веявший с полей, резкий ветер. Коней они привязали к деревьям.

— Пойдем глубже в лес! — сказала Бланка и взяла Яна за руку.

Ян засвистал, и слетелась синички, зяблики, сели к нему на плечо.

Ян и Бланка шли по тропинке между низким подростом, пока не углубилась в чащу. Там было торжественно среди древесных колонн. Как в церкви.

— Ян, — тихо сказала Бланка, — у нас будет…

— Ребенок? — шепнул Ян, бледнея.

Он задрожал. Эта мысль не умещалась у него в мозгу… В легенде о Тристане о ребенке ничего не сказано.

Они сидели у стены замка, под тоненькой дикой черешней, и глядели вдаль, на желтеющий хлебами и пылающий маками простор полей. Смотрели на березовые и зеленые буковые рощи, на полдневный дым над человеческим жильем, на воскресный покой земли, когда женщины на порогах жилищ ищут в русых кудрях детей, положивших головку к матери на колени. Из рва подымалось благоуханье ландышей.

Ян стал насвистывать, и над головой его появились зяблики, пересмешники, реполовы, дрозд. Ласточки стали виться вокруг них обоих, и у Бланки голова закружилась следить за голубыми колечками, которыми они обвили ее с Яном, звеня, как разбуженные стальные струны. Потом Ян вдруг заговорил о далеких землях, где живется легко и беззаботно под вечно голубым небом, где под землей дремлют мраморные боги неизъяснимой красоты, где любовь — сладостная игра. И начал декламировать стихи Вергилия, которых Бланка не понимала. Это были стихи, не имевшие отношения ни к их разговору, ни к летнему полдню, ни к мучительному ожиданью, от которого вот уже семь месяцев у обоих сжималось сердце. Вергилиевы стихи содержали описание морской бури.