Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории

На поездку требовались деньги. Гесс написал родителям в Александрию с просьбой срочно выслать ему значительную сумму. И Гитлер отправился в Швейцарию, в город Дорнах, провел там около двух недель, а когда вернулся, смог воскликнуть, подобно пушкинскому Сальери: «И наконец нашел я моего врага!».

Врага звали Рудольф Штайнер. Знаменитый исследователь творчества Гёте, Шопенгауэра и Ницше, глава Антропософского общества, тихо жил в швейцарском Дорнахе, читал лекции, ставил философские мистерии, принимал гостей, желавших познать его философию свободы, и не подозревал, какую печеночную злобу затаил против него некий субъект по имени Адольф Гитлер.

Вирус этой злобы Адольф подцепил от своего духовного учителя – Гербигера.

«Пророк, – внушал Гербигер своему ученику, – поднявшийся на высший уровень познания, диктует оттуда истину, к которой не должен быть приложен инструмент мышления низших. Только чувствование может приподнять этих низших до созерцания Космоса и Пророка». У Штайнера – та же мысль, но ровно наоборот: «Мышление, – говорит Штайнер, – есть элемент, посредством которого мы все поднимаемся до соучастия в общем свершении необъятного Космоса. Чувствование же возвращает нас в тесноту нашего собственного существа».

Все, что в Дорнахе было создано Штайнером, все, что его там окружало – Дом Слова, уроки Вальдорфской школы, театр, в котором процессы, проходящие в организме человека во время речи или пения, художественно воплощались в зримом движении человеческого тела, то есть эвритмии… все это было прекрасно, все обращено к душе человека – душе, которая, в отличие от кожи, не имеет цвета.

И все это потрясло Гитлера. Но потрясение было черным. Своим «иезуитским» умом Гитлер угадал опасность. Стремясь постигнуть гармонию Космоса, Рудольф Штайнер желал перенести эту гармонию на общество, и он не только желал, писал и говорил – он строил, он действовал, он совершал поступки. Но на свою беду – на той же «мистической поляне», хозяевами которой уже объявили себя Германенорден и учитель Гитлера Гербигер. Чья возьмет? Куда вырулит немецкая мистическая традиция из великого потрясения Первой мировой?.. К Штайнеру, как к небожителю, съезжались знаменитости со всего света! А к Гербигеру кто ездит?! Нищие недоучки и маргиналы. Но у этих, последних, есть большое преимущество: в их руках чужие рукописи превосходно горят!

В ночь на 1 января «судьбоносного» 1923 года крепкий штурмовой отрядик из парней Эрнста Рема, тайно отправленный в Дорнах на средства Добровольческого корпуса, провел акцию, в результате которой известный на всю Европу Гетеанум (Дом Слова), в котором были собраны плоды многолетних трудов Рудольфа Штайнера, сгорел дотла. Сам философ после такого потрясения тяжело заболел и спустя два года скончался.

Как и многие другие, эта маленькая трагедия выходит далеко за свои рамки: ведь до сих пор не нашлось личности, способной подобно Штайнеру, довести гениальную идею свободной Вальдорфской школы до столь же гениального воплощения.

21 мая 1794 году английский агент-наблюдатель Дютар пишет своему шефу премьер-министру Вильяму Питу следующее:

«После устранения Дантона во Франции остался один национальный лидер, чье имя равноценно букве закона, чье слово само есть закон. Это Максимилиан Робеспьер».

24 мая того же года Дютар продолжает свою мысль:

«Не нужно обольщаться на тот счет, что народ способен в скором времени отвернуться от Робеспьера. Народ к этому еще не готов.

Однако после казни эбертистов и лидеров Коммуны народ больше не имеет голоса в Национальном Конвенте. Там правят иные силы, которые не только не поддерживают Робеспьера – они ненавидят его и сделают все, чтобы столкнуть в пропасть».

«Как убить национального лидера? – вопрошает в том же послании Дютар. – Смерть его не должна быть мгновенной, ибо она лишь множит народный пафос. Доказательство тому – смерть Марата, ныне возведенного в божество. Правильное же убийство есть процесс поэтапный, и происшествие вчерашнего дня говорит мне о том, что первый этап успешно пройден, поскольку Париж рассмеялся».

Вчера было 25 мая. Теплый, ласковый денек с желтым солнышком, голубым небом и зеленой травкой, усыпанной золотистыми стружками и заваленной штабелями досок во дворе дома столяра Дюпле, у которого вот уже пятый год подряд снимал комнату Максимилиан Робеспьер. По этим стружкам прогуливалась с раннего утра какая-то девица и посматривала на окна. Работники Дюпле, пилившие доски, несколько раз спрашивали, что ей здесь нужно, но не получив вразумительного ответа, махнули на нее рукой. Позже из дома вышел сам Дюпле и тоже поинтересовался. Девица отвечала, что желает видеть гражданина Робеспьера и говорить с ним. Вид у нее был ангельский: невинный взгляд, румянец на щечках, на пухлом локотке – розовая корзиночка… Дюпле сказал, что Робеспьера нет дома. Однако, уже собравшись было уйти, он вдруг вспомнил, что год назад, вот так же, явилась в дом Марата другая девица – Шарлотта Корде – и тоже с ангельским взглядом.

– А ну-ка, ребята, гляньте, нет ли при ней чего-нибудь подозрительного, – велел Дюпле своим работникам.

Те первым делом сунули носы в корзинку девушки и – о, ужас! – обнаружили там два ножа. Целых два! Шарлотта Корде в квадрате! Какой кошмар! Из дому выбежали жена Дюпле и две их дочери и… вскоре присоединились к общему смеху. Дело в том, что оба ножа этой новой Немезиды были размером с детский мизинец; такими не убить, не ранить, разве что поцарапать можно. Посмеялись, однако в полицию девицу все-таки свели.

Доброе семейство Дюпле никак не предполагало, что уже на следующее утро их знаменитому квартиранту сделается не до смеха.

По привычке, просматривая за завтраком свежие газеты, Робеспьер вдруг побледнел; чашка с кофе замерла в его руке. Газеты живоописали вчерашнее происшествие на редкость точно, без малейшего искажения: и залитый солнцем дворик, и кукольную внешность девочки по имени Сесиль, и ее кукольные ножички, и смех во дворе Дюпле… После античной трагедии Марата и Шарлотты Корде это покушение не годилось даже для площадного балагана. И Робеспьер прекрасно понял, какой удар нанесли ему враги: кукольные ножички Сесили Рено, не дотянувшись ни до его камзола, ни до его репутации, совершили самое худшее: они сбили пафос с имени Максимилиана Робеспьера. Вся значительность, весомость, а главное – серьезность созданного им образа грозили развеяться как дым, ибо Париж рассмеялся.

Чтобы как-то поправить дело, Сен-Жюст срочно потребовал в связи с покушением принять новый закон об усилении террора. Но Комитет общественного спасения, в котором Робеспьер до сих пор был хозяином, отказался. Это был страшный удар, теперь уже – впрямую, по репутации Неподкупного.