Элиза Ожешко - Гибель Иудеи

В эту минуту тихо отворились двери дома и из них в ночном сумраке выскользнула тонкая женская фигура. Большой камень лежал у порога, она уселась на него вдохнула теплый воздух, освеженный дуновением ветра и закрыла лицо руками.

— Бедный он, бедный! Бедные они! — прошептала она.

Она думала об Ионафане и Саре, оплакивающей убитого сына, об угрюмом Симеоне, кротком Гории, о двух юношах, у которых сегодня при известии о прибытии защитника Сиона были такие взволнованные лица и слезы на глазах.

— Бедный он, — повторяла она, — почерневший от нужды, с побелевшими губами. Бедные все они, терзаемые печалью, бедностью и гневом! Бедные мы все.

— Артемидор! Куда ты так спешишь? Один, в сопровождении только своего Гелиаса! Где веселые друзья твои? Разве тебя покинули твои ученики и поклонники?…

Так звучал громкий и пискливый, хотя и украшенный изящным акцентом, женский голосок.

Это было на улице, которая, извиваясь из-под Остийских ворот, спускалась по склону Авентина к высокой арке Германика и просвечивающей за ней полосе реки. На реке из-под арки виднелся мост, соединяющий Авентин с Яникульским холмом, у подножия которого раскинулся иудейский квартал. Длинный ряд изящных домов отделял эту улицу от рыбного ряда, шум и смрад которого приносил сюда ветер; это была улица, захваченная как бы двумя дорогими пряжками, Остийскими воротами и аркой Германика с базальтовыми тротуарами, наполненными прилично одетыми прохожими. Из-под высоких сводов Остийских ворот высыпало на улицу несколько нарядных и надушенных мужчин, перед ними скорее бежала, нежели шла бойкая и ловкая Кая Марция, старающаяся догнать стройного мужчину в белой тунике, за которым следовал молоденький мальчуган, одетый в греческий хитон. Посреди улицы несколько носильщиков несли блистающие украшениями пустые носилки. Кая Марция предпочитала ходить по городу пешком, потому что таким образом могла легче останавливаться во всех воротах и портиках, под всеми арками города, чтобы смотреть, слушать, ловить по дороге знакомых и незнакомых, завлекать прелестью еще недурных глаз и пустой, но веселой болтовней праздношатающихся, которые свободное от визитов, пиров и бань время проводили на открытом воздухе и в бессмысленном утаптывании мостовых города. Сегодня на Кае было платье, роскошно обшитое волнистыми каймами, и множество янтаря на полуобнаженной груди и плечах, в ушах и волосах, которые несколько дней тому назад были рыжие, а теперь вдруг стали черными. Черные кудри были ей больше к лицу, нежели рыжие, и когда Артемидор при звуке своего имени остановился посреди тротуара, он увидел перед собой красивую женщину, оживленную, стреляющую кокетливыми глазами, размахивающую белыми руками, на которых сверкали дорогие кольца. От окружавших ее мужчин веяло сильным запахом духов. Завитые, одетые в цветастые платья, с усталыми, скучающими лицами, они встретили его хором приветливых, веселых восклицаний. Один из них заговорил стихами, но Кая перебила его и, одной рукой держа серебряную цепочку, на которой она вела за собой свою собачку, другую опустила на плечо живописца.

— Откуда ты, Артемидор, в эту пору и в этом месте?

— Пора и место одинаковы для меня и для тебя, госпожа, — смеясь, ответил художник.

— Клянусь Дианой, в храме которой я провела сегодняшнее утро, ты дал мне уклончивый ответ! Я хочу знать, куда ты идешь?

— На Яникуль, в сад Цезаря…

— Через час солнце уже зайдет. Разве ты намереваешься прогуливаться в темноте?

— Я хочу нарисовать ночь, опускающуюся на цветы так, как беспощадная старость опускается на женские лица.

Спутники Каи фыркнули от смеха, один из них опять начал стихами восхвалять остроумие художника. Кая также засмеялась.

— Вот и задел меня! — воскликнула она. — Это ничего, я не стану сердиться на тебя, потому что ты самый красивый юноша в Риме и вдобавок музы отомстили бы мне, если бы я причинила тебе какое-нибудь зло. Почему ты сегодня так одинок? Гелиас — прелестный мальчик, но общество его не может тебя удовлетворить. Ступай с нами. В Остийских воротах мы встретили разносчика, который угостил нас замороженным молоком и превосходными пирожками, начиненными фаршем из птичьих внутренностей. Теперь мы направляемся в храм Юноны, где я хочу принести в дар сердце, отлитое из золота и украшенное прелестнейшим из моих изумрудов. Это будет жертва, достойная богини, к которой я чувствую особое благоговение. Потом, Артемидор, я сяду в свои носилки и меня понесут на Марсово поле, потому что я горю любопытством увидеть приготовления, которые там делают для игр Аполлона. Пойдем с нами!

Артемидор рассеянно смотрел куда-то, он ответил:

— Нет, госпожа, я ищу сегодня одиночества, а присоединись я к тебе, очутился бы в обществе всего Рима…

— Ты опять задел меня, неисправимый! Ведь не первый раз ты даешь мне понять, что я сплетница. Я скажу тебе за это две новости, которые, наверное, тебя настолько же огорчат, насколько меня радуют послезавтрашние игры. Знаешь ли ты хоть что-нибудь об этих играх? На Марсовом поле мы увидим троянские танцы; да, троянские танцы, там будет и сам красавец Тит. Я умираю от любопытства и лечу посмотреть, как строят трибуны и ложи. Вероятно, отдельная ложа будет воздвигнута для Береники и ее свиты… Говорят, что по окончании игр Береника возложит лавровый венец на голову Тита, а в эту самую минуту будет объявлено народу о супружестве будущего императора с иудейкой… Действительно ли мы дождемся того, что наши императоры будут жениться на женщинах Востока? Но богам все дозволяется… Я буду смотреть на игры из ложи Цестия…

— Ты забываешь, госпожа, что ты должна мне отомстить. — прервал Артемидор.

Она едва могла припомнить то, что говорила минуту назад.

— Да, клянусь мстительной Юноной! — со смехом воскликнула она. — Ты сегодня беспощадно колол мне глаза старостью и сплетничеством, я должна взамен огорчить и тебя.

Она приподнялась на цыпочки и, продолжая опираться рукой на его плечо, продолжала таинственно:

— Пусть твои друзья будут осторожными. Зловещий ветер дует над домом Гельвидия и Фании и над головой этого старого ворчуна Музония. Если претор не решит дела Кара и Аргентарии так, как это угодно Домициану… не ручаюсь, увидят ли его еще в Риме в конце этого месяца. Я знаю об этом от Цестия, который знает все… Сын цезаря!.. Кар, любимец сына цезаря. Неужели претор обезумел, он постоянно сопротивляется тем, кто держит в своих дланях молнии земные? Музоний опять высказывался о диктаторах, которые, как только они становились ненужными, слагали свою власть в руки народа, который наделил их ею. Все понимали, кого задел Музоний. Он и Дионисий из Пруссии и многие глупцы еще думают, что криками своими они сметут с Палатина преемников Августа. Друзья твои, Артемидор, кучка безумцев.