Элиза Ожешко - Гибель Иудеи

Наступил полдень. Темные верхушки кипарисов тянулись к синеве небес. Листья, ветви, цветы наполнены были солнечным светом. Птицы молчали, раздавалась только сонная песнь цикад. Перед Регуэлем сверкал на солнце маленький пруд; на его недвижимой поверхности отражалась статуя Венеры. Под блестящим зеркалом воды мелькали золотисто-багровые пятна, когда маленькие рыбки в глубине попадали под луч солнца.

Сладостное томное чувство овладело Регуэлем. Он закрыл глаза. В серебристых переливах воды двигалось стройное тело богини; снежная белизна ее светится сквозь складки одежды, нежная рука поднимается и манит… Окруженная сиянием голова нагибается к нему… Глаза улыбаются, губы шепчут нежные манящие слова… Она все ближе и ближе. Платье ее шуршит, когда она склоняется к нему…

— Дебора! — прошептал он, когда ее дыхание нежно овеяло его щеку. Он потянулся за золотистой копной волос, погрузил в нее руки, и на лице его засияла улыбка блаженства. Он забыл весь мир.

— Дебора! — повторил он.

— Какое счастье, — сказала она со смехом, — что волосы крепко держатся у меня на голове. Под твоими пальцами всякий обман открылся бы. Но скажи мне, Регуэль, — спросила она, садясь около него, — о чем ты думаешь?

Он улыбнулся.

— О тебе.

— Это правда? Ты в самом деле страдал бы, если бы меня не стало.

Он с ужасом взглянул на нее.

— Если бы тебя не стало?! — вскрикнул он. — Я бы этого не вынес, Дебора.

Она пристально взглянула ему в глаза. Вот человек, который ее любит. Он не знает, что она царица, не знает про ее богатство и любит ее бесконечной, пламенной любовью. От этой мысли сердце ее переполнилось страстным чувством блаженства и вместе с тем никогда не испытываемой печали: ей хотелось плакать от радости и скорби. Она наклонилась к юноше и стала гладить его свесившуюся тонкую руку. Потом она вдруг спустилась со скамейки и положила его руку себе на плечо, как раб, преклоняющийся пред своим властелином. Прерывающимся голосом она сказала:

— Я тебя так люблю, так люблю!

Они даже не поцеловали друг друга. Им достаточно было того, что руки их касались и сердца их бились вместе. Долго сидели они без слов, без движения. Солнце разбивалось тысячью сияющих лучей в неподвижном зеркале воды. Статуя богини белела вдали, ветви деревьев склонялись над ней.

— Скажи, милый, кого ты любишь больше меня?

— Больше тебя? — задумчиво повторил он. — Никого и ничего.

— А родину?

Он вздохнул и нахмурился.

— Родину! — с мукой проговорил он. — Да, я забыл о ней… Ей нужны теперь все ее сыны, а я… Я…

— Ты тоже исполнишь свой долг, — быстро сказала Вероника, голос ее дрожал. — Но ведь ты еще не окреп, прибавила она, успокаивая его и как бы оправдывая. — Тебе еще нужно беречься!

Он слабо улыбнулся, радуясь в глубине души тому, что она так боится потерять его.

— Ты говоришь как женщина, а не как иудейка.

— Как женщина и как иудейка, — сказала она, подчеркивая слова. — Родина нуждается в воинах. Может ли быть более возвышенное, скорбное, но блаженное счастье для женщины, чем беречь жизнь своего возлюбленного для того, чтобы он умер, защищая родину?

Он посмотрел на нее с восхищением.

— Как ты велика, Дебора!

Она наклонилась к нему.

— Но теперь еще время не пришло, — проговорила она с мольбой, и опять в глазах ее появилось тревожное выражение. — И все-таки я спросила тебя: можешь ли ты жить без меня?

— Ты хочешь покинуть меня? — спросил он.

— Не я тебя, а, быть может, ты меня, если ты не исполнишь моей просьбы.

— Твоей просьбы?

Она помолчала с минуту, потом сказала:

— Кажется, начинают подозревать о твоем пребывании здесь. За нами следят, и не одни только римляне. И мне самой небезопасно оставаться в Птолемаиде с тех пор, как Агриппа стал на сторону римлян…

— Агриппа! — проговорил он с презрением. — Неужели он вступил в союз с едомитами, стал врагом Бога и отчизны? Значит, отец мой был прав. Он никогда не доверял царю, считал его игрушкой в руках Рима и его сестры.

Вероника вздрогнула и отвернулась, чтобы он не заметил, как она побледнела.

— Его сестры, — с трудом проговорила она. — Вероники?

— Да, Вероники. Это самая презренная женщина из дома Ирода. Она ненавистна всем сынам Израиля.

— Так говорит твой отец, беззвучно проговорила она, — но ты сам, знаешь ли ты ее?

Затаив дыхание она ждала его ответа.

— Я никогда ее не видел, — ответил он. — Говорят, она прекрасна, как дух зла, и умеет покорять сердца людей своей пагубной красотой.

— Как ты ее ненавидишь!

— Ненавижу? — со смехом сказал он. — Нет, я ее презираю…

Она вздрогнула, как от удара. Сердце сжималось у нее от смертельной муки. Потом она пришла в себя и гордо подняла голову; брови ее сжались. Чувство гордости боролось с любовью. А что, если она ему бросит в лицо: «Вот Вероника, та, которую ты презираешь; ведь ты любишь ее!..» Теперь только она чувствовала, как близок и дорог ей Регуэль. Она боялась потерять его. Ей хотелось испытать до конца счастье первой в ее жизни любви. И все-таки она растравляла раны, которые он наносил ей своим презрением.

Она положила голову на грудь Регуэля, чтобы он не мог прочесть правду на ее лице, и прошептала дрожащими губами:

— Скажи, что сделала тебе Вероника? Почему ты ее так презираешь?

Он сказал брезгливо:

— Как, ты не слышала о ее делах? Я не могу передать всего тебе. Про ее первый брак с Иродом из Колхиды известны ужасающие вещи. Она имеет пагубное влияние на Агриппу и пользуется его слабостью. От своего второго мужа, Полемона Понтийского, она убежала. Это низкая женщина. А тем, что она следует внешним правилам нашей веры, она еще более вредит нам. Ведь они могут подумать, что наши законы потворствуют ее беспутной жизни…

— Ты, может быть, прав, — глухо сказала она. — Может быть, Вероника в самом деле такая, как ты говоришь. Но что нам до этого за дело, что нам Вероника? Будем жить, пока можно, только для себя, для себя одних…

Она едва удерживалась, чтобы не зарыдать. Быстрым движением она схватила со скамейки плетеную коробочку, которую принесла с собой. Там лежали мелко нарезанные кусочки хлеба.

— Да ведь я чуть не забыла, — сказала она, — накормить своих рыбок. Ты будешь виноват, если они погибнут.

Она громко и весело рассмеялась и побежала легкими шагами к пруду, таща за собой Регуэля. Ее золотые волосы горели на солнце, а глаза манили своим томным блеском.

Он не мог налюбоваться ей. Она стояла воздушно-легкая на краю бассейна и бросала кусочки хлеба золотым рыбкам.

— Помоги мне, милый, — сказала она и протянула ему корзиночку. Но, когда он потянулся за ней, она быстро ее отдернула. Она продолжала дразнить его до тех пор, пока лицо его не просветлело. Увлеченный ее детской прелестью, Регуэль вторил ее веселому смеху, и погнался за ней, и привлек ее к себе. Она положила голову на его плечо и замерла. Когда он поднял ее голову, чтобы поцеловать ее в губы, он увидел, что глаза ее полны слез. Он хотел спросить о причине слез, но она остановила его, улыбнувшись скорбной, ласковой улыбкой сквозь слезы. Когда Регуэль наклонился, чтобы поцеловать ее, лицо ее вдруг приняло лукавое выражение. Держа между губами маленький кусочек хлеба, она откинула голову и проговорила: