Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Екатерина — Потемкину

Матушка-государыня! Я получил Ваше милостивое послание из Твери. Сколь мне чувствительны оного изъяснения, то Богу известно. Ты мне паче родной матери, ибо попечение твое о благосостоянии моем есть движение, по избранию учиненное. Тут не слепой жребий. Сколько я тебе должен, сколь много ты сделала мне отличностей; как далеко ты простерла свои милости на принадлежащих мне, но всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла и все коварства не могли иметь успеха. Вот что редко на свете: непоколебимость такой степени тебе одной предоставлена. Здешний край не забудет твоего счастия. Он тебя зрит присно у себя, ибо почитает себя твоею вотчиною и крепко надеется на твою милость… Прости, моя благотворительница и мать; дай Боже мне возможность доказать всему свету, сколько я тебе обязан, будучи по смерть вернейший раб…

Потемкин — Екатерине, из Кременчуга

Милостивое письмо Вашей Светлости… получил и повеления Вашей Светлости усердно выполнять потщусь. Больные мне наибольшая забота. Несказанная милость, что изволили уволить от работ, и караулы уменьшу.

…Между Збурьевска и Кинбурна у Александровского редута приставали вооруженные турки на лодке из камышей и побранились с казаками. Генерал-майор Рек их ласково отпустил. Очаковский Паша обещал Розену, при сем отправленному, которого принял ласково и потчевал, впредь своих посылать с билетами (пропусками), как и за солью, ежели случитца. Очаковское крепостное строение продолжается, работников мало, Розен подробнее донесет Вашей Светлости…

…Вашей Светлости нижайший слуга Александр Суворов

Громкий стук в ворота заставил всех насторожиться. После короткой паузы он повторился с еще большей требовательностью. Кто-то барабанил кулаками, а затем чем-то металлическим.

— Выгляни, Христофор, кого черт принес, — попросил Булгаков драгомана Панайдороса. — С утра покою нету. Небось турок какой-нибудь: нахально барабанит. Коли так, спроси, чего ему надо.

Панайдорос неторопливо спустился вниз. Послышалась гортанная речь, больше похожая на перебранку. Через минуту он возвратился вместе с носатым турком в высоком тюрбане, короткой курточке и в шальварах, перепоясанных широченным красным кушаком, за которым торчал ятаган.

— Он говорит, что вашу милость вместе с господином Кочубеем немедленно требует к себе сам садразам, великий везир. И лошадей ихних прислал с охраною.

Булгаков заметно встревожился при упоминании о лошадях и охране. Прежде такого не бывало — ездили на своих лошадях, да и без охраны.

— Стряслось у них там что? Ты спроси его, отчего такая срочность.

Панайдорос забормотал по-турецки и, выслушав ответ, пояснил:

— Он ничего толком не знает, но говорит, что случилось что-то чрезвычайное, Порта-де переполошена, чиновники бегают туда-сюда, сам садразам сердит.

— Не нравится мне это, — пробормотал Булгаков, — ох не нравится. Только третьего дня отвез министрам дачи…

Долгожданный тюк с деньгами и мехами ехал в Константинополь долго — не ехал, впрочем, а плыл на российском военном корабле, который подвергся строгому против обычного досмотру. Капитан сказал, турки-де сильно осерчали, не хотели пущать, была долгая перебранка, наконец уступили, узнав, что груз для посла и везира.

Всех чиновников основательно подмазали, почти ничего не оставили на крайний случай: садразам получил связку отборных соболей, рейс-эфенди, его заместитель, ведавший иностранными делами, — кошель с дукатами, по-турецки мешок, кяхья-бей, правая рука великого везира, — куньи меха, остальным чиновникам Порты по малости, но тож солидно.

Получили и медали, отчеканенные по случаю шествия. На одной был профиль государыни, карта шествия и надпись: «Путь на пользу». На другой — тож Екатерина и текст: «В 25 лето царствования, 1787 году». Не обошлось и без медали в честь Потемкина. Тож профиль и по окружности: «Князь Г. А. Потемкин-Таврический». В этом «Таврический» и была вся суть.

— Медаль — что! Государыня пожаловала ему сто тысяч рублей, — не без зависти сказал Булгаков, — пишет мне о неизреченной к нему милости. И опять напоминает, дабы старался изо всех сил умаслить верхушку, война-де сейчас не ко времени. А когда она ко времени? У него, однако, своя мерка: даешь Царь-град — и все тут.

Турок прислонился к притолоке и, как видно, решил ждать.

— Скажи ему, что мы приведем себя в порядок и скоро спустимся, пусть дожидается там, — повернулся Булгаков к драгоману. И затем, оборотясь к Кочубею, повторил: — Придется ехать, Виктор Павлыч, однако предчувствую некий подвох от турок.

— Беспременно подвох, — согласился Кочубей, — иначе свою стражу не послали бы.

Надо было облачаться в мундиры со звездами, как того требовал этикет, а это была канительная процедура — они в своей резиденции хаживали в исподнем, ибо стояла одуряющая жара.

Наконец они были готовы и стали неторопливо спускаться вниз. В посольском дворе ожидали их две оседланные лошади и четверо конных сипахи при полном вооружении: с кремневыми ружьями за спиной и ятаганами за поясом.

— Ишь ты, какие строгости, — заметил Булгаков. — Худо наше дело.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — отозвался Кочубей. — Не робей, Яков Иваныч, наш-то Бог ихнего одолеет.

— Кабы так, да не больно-то я на Бога надеюсь. Бог-то Бог, а сам не будь плох.

Оба взгромоздились на лошадей и тронулись шагом. Двое стражей ехали впереди, двое позади. Булгаков и Кочубей быстро взмокли в своих мундирах. Улицы были узки и завалены нечистотами, в которых копались единственные санитары — бродячие псы.

Конвоиры перешли было на рысь, но потом осадили коней, оскользавшихся все чаще и чаще — они не были подкованы. Наконец они подъехали к зданию Высокой Порты — турецкому кабинету министров.

Сипахи приняли у них лошадей и повели за собой в том же порядке — двое впереди, двое позади. Великий везир — садразам Коджа Юсуф-паша пребывал в ожидании. Он был не один: по левую руку сидел рейс-эфенди.

Булгаков и Кочубей поклонились ниже обычного и прижали руку к сердцу в знак полного почтения. Они приготовились к худшему, но начало его не предвещало. Их пригласили сесть и подкатили столик с шербетом и дымящимся кофием. Драгоман его высокопревосходительства позволил себе пошутить: при таком солнце звезды на их груди могут запроситься в небеса.

Многосмысленная шутка? Что за ней последует? Напряженность не оставляла обоих, нечто неопределенное и непонятное как бы повисло над ними. Можно ли ждать чего-нибудь доброго? Ни в коем разе! Стало быть, надобно готовиться к худому. Насколько оно будет худо и неожиданно, вот вопрос.