Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Потемкин злорадно вскричал:

— Вошли-таки в разум! Скачите к Гудовичу, пусть помолчит несколько времени, пока не вызнаем, чего хотят. А Кутузов пущай отрядит полковника Скаржинского, он по-турецки разумеет, и ведет сюда этого переговорщика.

Скоро орта-баши — начальник орты, то есть роты, — предстал перед Потемкиным.

— Спроси-ка его, с чем пришел, — обратился князь к Марку. — Пусть отвечает коротко: сдают крепость? Да или нет?

Турок, то и дело кланяясь, забормотал долгую речь. Марк терпеливо переводил:

— Он просит двенадцать дней для совета с духовными. Коран-де запрещает…

Потемкин взорвался:

— Двенадцать каленых шомполов ему и сераскеру ихнему в задницу! Скажи ему: тут не базар, чтоб торговаться. Ежели не хотят сдать тотчас же, разнесем по камешку.

— Он говорит, что доложит паше. Пока же пусть большой русский начальник прикажет не открывать огня.

— Черта с два! — рыкнул князь. — Отведите-ка его назад. И как только закроют ворота, прикажу открыть огонь.

Снова загрохотали пушки, раздалбывая стену с неослабным упорством. Бреши в стене становились все шире, а в одном месте образовался провал.

Вскоре ворота опять приоткрылись и показался новый парламентер. То был янычарский начальник. Он кланялся как заведенный и перемежал свою речь похвалами Потемкину. Они-де знают, сколь великодушен великий русский везир, ибо в крепости есть люди, вышедшие из Очакова, Аккермана и Хаджибея, паша и муллы надеются на его милость. Они просили двенадцать дней на размышление, а теперь готовы ограничиться шестью днями.

— Надоели мне их турецкие байки! — непреклонно произнес князь. — Знаю, зачем нужна оттяжка: надеются на поход везирской армии. Так вот, скажи им, что их армию наголову разбил Суворов, они его Топал-пашою окрестили, а везир Юсуф-паша бежал и от стыда и огорчения помер.

Когда Марк Гаюс перевел это известие, янычарский ага вначале оторопел, потом всплеснул руками и забормотал часто-часто. Его смуглое лицо стало каким-то серым.

— Он говорит, что такого не может быть, что армия Пророка велика и неодолима. Что им, в крепости, нужно получить подтверждение, что это на самом деле так.

— Подтверждение? — ехидно переспросил Потемкин. — Что ж, у бугцев, сказывают, есть пленные, бежавшие аж из-под Рымника. Отдать их всех паше и муллам, пусть послушают.

Узнав, что русские готовы выдать им свидетелей разгрома везирской армии, турок и вовсе сник.

— Попридержите его, да пусть тотчас же приведут пленных, дабы шли в обнимку к паше.

Спустя час с небольшим, испуганно вращая глазами, перед князем предстали трое турок. Казаки, пригнавшие их, держали пленников под прицелом, и те, видимо, решили, что им пришел конец.

— Вот они все в доподлинности паше и доложат. Запустите их в крепость.

Остаток дня и следующий день прошли в напряженном ожидании. Крепость словно вымерла. Лишь на стенах обнаруживалось некое шевеление, впрочем осторожное. Время от времени байрактары в сопровождении почетной стражи проносили священный зеленый санджак: полотнище мело серую стену, порою ветер игриво навивал его на копья сейменов.

— Ободряют воинство свое, — усмехнулся Потемкин. — Обнесут-де округ и оградят сим способом твердыню Пророка от неверных. Да черта с два!

Кликнул Попова:

— Василь, воротился ли наш Еруслан Лазаревич из столицы?

— Ждем, — односложно отвечал Попов.

Ерусланом Лазаревичем в ставке светлейшего кликали Сергея Лазаревича Лашкарева, статского советника, ловкого дипломата, владевшего свободно турецким, персидским, татарским, арабским, грузинским (родным), армянским, греческим, французским, итальянским, латынью. Он был при Потемкине в дни штурма Очакова, и светлейший поручил ему препроводить пленного очаковского пашу в Петербург, как некий живой почетный трофей.

Лашкарев был персоной незаурядной. И Потемкин, ценивший и привечавший такого рода людей, прилепил его к себе, время от времени давая ему поручения деликатнейшего свойства.

Впрочем, эти качества Сергея Лазаревича углядел еще князь Репнин, будучи в ранге чрезвычайного и полномочного министра при Порте Оттоманской. Князь покровительствовал своему даровитому молодому сотруднику. И более того, стал посаженым отцом на его свадьбе. А церемония эта была столь пышной и занимательной, что сам султан Абдул-Хамид со свитою выехал на нее поглядеть.

Но то — дела минувших дней. Ныне Лашкарев был окунут в самую гущу войны и ее политики. Последнее извещение о нем прислал управляющий имениями светлейшего в Петербурге полковник Гарновский: «Паша Очаковский отправился уже со своею свитою через Москву в Харьков, а вслед за ним и г. Лашкарев… Прочие турки посланы в Новгородскую губернию».

Стало быть, вот-вот явится. Ежели, упаси Господь, придется брать штурмом Бендерскую крепость, то Еруслану Лазаревичу, более никому, выпадет на долю сопровождать еще одного трехбунчужного пашу в Петербург аки трофей. Для паши он станет усладительным и утешительным собеседником — лучше не придумать.

Ерусланом прозвали его словно бы в насмешку, из-за отчества только. Ибо сам он был росточка малого, сухопар и с виду немощен. Выдавался разве нос да острые, огнем горящие черные глаза, которые, впрочем, умели притаиваться и гасить свой блеск.

Сейчас Лашкарев был нужен Потемкину для деликатнейшей миссии — переговоров с новым везиром. В турецком лагере у него было немало знакомцев еще со времени царьградского сидения. Он возрос, и они тоже стали важными везирскими начальниками. Лашкарев мог поговорить с ними по-свойски: надобно-де закругляться. Слышно, и самому везиру невмоготу, боится голову потерять. Хоть султан Селим и молод и только что воссел на престол, но и он не поступится обычаем: потерпевшему поражение — голову с плеч.

Пока же надо не помедлить с Бендерами — они козырный туз в войне. И светлейший приказал наутро устроить громоносную оперу силами егерского корпуса генерала Голенищева-Кутузова, конной бригады принца Вюртембергского и легких войск.

— Дабы натурально устрашились упрямые нехристи, — добавил он. — А ежели и тогда не подадут движений на сдачу, то уж придется штурмовать взаправду. Пущу вслед всю массу войска.

Поутру туман одел серой пеленою стены и башни. Ждали, когда ветер и солнце совлекут его. Когда серая громада открылась наконец словно бы огромный лежащий зверь, толи задремавший, то ли изготовившийся к прыжку, она оставалась угрюмо молчаливой и не подавала никаких знаков.

— Бог им судья, — бормотнул князь и махнул платком.

Тотчас загрохотали пушки, завыли каркасы, снова производя огневые опустошения внутри крепости. Поле на всем пространстве перед крепостью вздыбилось. Позади огневой завесы бежали егеря, катя перед собой осадные туры…