Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Потемкин покровительствовал Державину. Они были товарищами по университетской гимназии — Фонвизин, Богданович, Булгаков и Потемкин. Державин прославлял Потемкина в своих громокипящих стихах:

По представлению светлейшего Державину был дан чин действительного статского советника и место губернатора. Оба были довольны друг другом.

…К вечеру отъезд был закончен. Потемкин по обыкновению был недоволен. Как он ни подгонял людей, дело, по его мнению, шло медленно. Ни кнут, ни пряник не помогали.

Некоторое отдохновение получил он, побывав на репетиции кантаты. Музыка действовала на него умиротворяюще. Она стеною вставала меж действительностью, и все житейское отходило в сторону. Он воспарял чувствами к небесам: музыка была языком Бога.

Когда репетиция закончилась, он подозвал к себе Сарти.

— Славно выходит, маэстро. Но вот роговая музыка — не грубовато ль звучит?

— Нет, ваша светлость, — отвечал Сарти на плохом русском языке — он все еще предпочитал итальянский и только по требованию Потемкина перелагал на музыку русские тексты. — Она, как бы это сказать, оттеняет, да, оттеняет нежные звуки скрипок и виолончелей. А все вместе составляют ансамбль…

Потемкин глянул на него недоверчиво, но промолчал. Потом, вспомнив, стал перебирать бумаги на письменном столе. Ему хотелось хоть немного уязвить самолюбивого итальянца, не желавшего мириться с возможными конкурентами. Сказал небрежно:

— Тут я получил письмо от посла нашего в Вене Андрея Григорьича Разумовского. Пишет он вот что. — Потемкин вздел очки и стал читать одним глазом: — «Хотел было я отправить к вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии, именем Моцарт. Он недоволен своим положением здесь и охотно бы предпринял это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если ваша светлость пожелает, я могу нанять его ненадолго, так, чтобы его послушать и содержать при себе некоторое время».

— Ну, что скажешь? Знаком он тебе, этот Моцарт?

— Знаком, ваша светлость. Я общался с ним в Вене, где останавливался на пути в Петербург. Ему понравились некоторые мои сочинения…

— Какие же?

— Опера «Двое ссорятся — третий радуется». Он даже использовал одну из тем в своем сочинении. Это способный молодой человек. Но я бы, честно говоря, не воскурял ему фимиам, как некоторые в Вене. Там его объявили гением. Гений, ха! — И Сарти саркастически поджал губы. — Верно, он чрезвычайно плодовит, и в свои тридцать с небольшим сумел сочинить много инструментальной и прочей музыки…

— Так что же ты посоветуешь, маэстро? — И Потемкин хитро прищурился.

— Воля ваша. Вы можете оказать протекцию этому многообещающему молодому человеку. Но выписывать его сюда для того лишь, чтоб послушать… Не знаю. Не уверен, что вам, ваша светлость, придутся по вкусу его сочинения. Особенно, зная ваши пристрастия…

— Ну ладно, коли так. Положусь на твой отзыв.

Мог ли Сарти ответить иначе? Он десятилетиями взбирался на вершину славы. Взобрался ли? Нет, все еще карабкается. Ему пришлось быть органистом, капельмейстером, регентом. Болонья, Фаэнца, Венеция, Копенгаген… Все ради куска хлеба. А Моцарт?.. Хоть он и моложе на целых двадцать семь лет, но уже вознесся на вершину славы. В Вене он свел с ним знакомство и ревниво слушал его сочинения. В них была та надмирность и певучесть, изящество и глубина, которые заставляли трепетать все струны человеческой души. Сарти понимал: то дар Бога. А его Господь наградил трудолюбием и соответственно лишь мастерством. Но признать это?.. Никогда!

— Ступай себе, готовься. Мы государыню музыкой должны разнежить и сердце ее возвысить.

Отпустив Сарти, Потемкин понурился. Ах, эта российская нерасторопность. Строилось много: училища, присутственные места, лавки, много лавок, консерватория… Но все начато и иной раз далеко от завершения. Подрядчики, десятники не умеют организовать дело. И так на пространствах всей Новороссии. Да, он многое успел; не заметить и не оценить сего было невозможно. Даже недоброхоты, коих у него более чем достаточно, прикусят языки. Но хотелось больше, быстрей, лучше.

Он утопал в мечтаниях, ибо ум его парил высоко. Но как соотнести мечтания с действительностью? Может ли ему дать совет преосвященный Амвросий, архиепископ Екатеринославский и Таврический?

Архиепископ охотно являлся на зов светлейшего. Он не чинился, яко духовный пастырь. И Потемкин послал адъютанта своего Бауэра звать его преосвященство. Мол, его светлость нуждается в совете и совместном молении.

Архиепископ не помедлил. Он не переоделся — явился в домашней рясе. Потемкин подошел под благословение.

— Благословляю и отпускаю, чадо мое духовное, — пропел Амвросий. — Что тревожит душу?

— Ах, владыко, все не так, как желалось бы.

И Потемкин стал изливаться. Он говорил долго, все более распаляясь.

— Недостает ни денег, ни людей, владыко, а на носу война с турком.

— Нешто война близко? Верно ли глаголешь? — разволновался Амвросий.

— Непременно. И государыня о том ведает. Она вот секретнейший рескрипт изволила прислать в ответ на мои рассуждения. Тебе, преосвященный, зачту — от тебя секретов нету, яко от исповедника моего.

Он взял со стола бумагу и стал читать:

— «С особенным удовольствием приемлем мы план, вами начертанный… вверив вам главное начальство над армиею, даем вам полную власть и разрешение распространять все поиски, кои к пользе дела и к славе оружия нашего служить могут. Посланник наш Булгаков имеет уже от нас повеление посылать дубликаты своих донесений к вам и предписания ваши по службе нашей исполнять. Мы дали ему знать, что, как скоро получит от нас уведомление о выезде из Царьграда, должен предъявить Порте причины тому и требовать безопасности отъезда…»

— Ах ты Господи, докука какая! — всплеснул руками архиепископ.

— Яша Булгаков, однокашник мой, доносит: турки-де готовятся напасть. Собирается войско, стягивают его к Адрианополю. Хотят во что бы то ни стало Крым отбить. Не могут смириться с тем, что он ноне под Россией. И вообще, известие о моем намерении идти походом на Константинополь дошло до них чрез иноземных послов, подозреваю — французского, и хотят они нас упредить.