Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

И Сашеньку, яко одного из важных инструментов этой воли, она берегла от света. Старалась не засветить. Он был явлен близ Смоленска, а потом снова упрятан. До самого Киева.

Незадолго до Киева кортеж ее императорского величества въехал в Печерск. Ночную тьму отодвинуло сияние множества огней, словно мириады звезд пали с неба на землю. То генерал-губернатор Малороссии граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский [31] Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–1796), граф, русский полководец. , герой минувшей войны с турком, зажег во славу своей августейшей повелительницы тысячи факелов и плошек. Естественно, достойный прием был оказан государыне и ее сопроводителям в Вишенках, родовом поместье генерал-фельдмаршала.

При обеденном столе, накрытом на сто персон, играли оркестры и пели певцы голосами необыкновенной приятности. Сладостные мелодии настроили всех на особо торжественный лад.

Наконец, дабы подкрепить торжество, была произведена пушечная пальба. Особливо, когда произносились тосты за здоровье государыни и ее близких, равно и сопровождавших ее выдающихся особ.

— Ах, Петр Александрович, — восхитилась Екатерина, — вы встречаете меня, истинно по-царски.

— Как подобает преданному подданному, поклоняющемуся вашему величеству, — отвечал Румянцев галантно. — Позвольте ручку.

Екатерина с милостивой улыбкой протянула ему пухлую белую руку, к которой он благоговейно приник.

— Желаю с вами побеседовать наедине, — неожиданно произнесла Екатерина. И с этими словами поднялась и проследовала вместе с польщенным таковой доверительностью Румянцевым в его кабинет.

— Как вы полагаете, граф, — без предисловий начала она, — будет нынче война?

— Беспременно будет, — убежденно ответил Румянцев. — Как не быть войне, коли турок не смирился и не смирится с потерей Крыма. Это самая чувствительная для него утрата. Она саднит, яко незаживающая рана. Потерять сию благоуханную землю означает для него лишиться удобнейшего ретраншемента, сиречь крепостного укрепления, для нападения на нас.

— Но можем ли мы встретить турка надлежащим образом? — продолжала допытываться Екатерина.

— По разумению моему — можем, нисколько не утратив…

— Об утрате не может быть и речи, — перебила его Екатерина. — Нет, генерал, я подразумеваю приращения, ибо ближний нам брег Черного моря должен быть российским.

— Я, матушка-государыня, могу быть в ответе токмо за вверенную мне армию. Каковы же дела в Екатеринославской армии, я не ведаю. В том даст вам отчет князь Потемкин, — осторожно отвечал Румянцев.

— Мне желательно знать мнение вашего сиятельства как испытанного воина: в состоянии ли мы будем нынче, ежели война разразится, опрокинуть турка и дойти до Царьграда?

— На то с обстоятельностью мог бы ответить господин военный министр, то есть тот же князь Потемкин. — Сказав это, Румянцев выжидательно уставился на Екатерину: каково она отреагирует. Реакция государыни была мгновенной:

— Суждение князя мне известно: он полон решимости идти на Царьград и восстановить там христианское правление. Я же отношусь к такому плану с осторожностью. Хватит ли у нас пороху? То бишь достанет ли не токмо воинского духу — духу у нас предостаточно, — но воинской славы. Вы, человек военного закала да и опыта предводительского, в состоянии с трезвостью оценить наши возможности… Отвечайте как на духу.

Некоторое время Румянцев молчал, собираясь с мыслями. Можно было бы ответить с бодростью, как надлежит перед лицом монархини: воля твоя для нас священна, мы победим. Но он не мог себе этого позволить.

Ему было известно, что Россию поразил недород и народ голодает, что армия худо экипирована, что в казне нету денег, что рекрут недоедает и наборы все тощают. Что, наконец, внешний блеск ничего не стоит и за пышным фасадом — нищета.

Румянцев был предельно откровенным.

— Ныне год для сего предприятия неподходящий: недород. Стало быть, войско провиантом в должной мере обеспечено быть не может. Да и осилит ли казна вашего величества столь огромную тягость? Война, изволите ли знать, требует денег и денег.

— Уж это-то я знать изволю, — с усмешкой отвечала Екатерина. — Кому знать, как не мне. А вот князь Потемкин полон воинственного пылу. Он утверждает, что коли турок начнет, то погонит его за море.

— Князь Григорий Александрович человек горячий, — пробормотал Румянцев. — Его жар всем ведом, но не всех зажигает.

Екатерине было известно, что старый фельдмаршал ревниво относится к возвышению Потемкина и к его всевозраставшему влиянию, равно и к собственному умалению. Он чувствовал, что оказался на обочине, что военную политику всецело диктует выскочка Потемкин.

— А знаете ли вы, матушка-государыня, что Григорий-то Александрович в минувшую войну с турком не мог вынести вида крови и мертвых человеческих тел? — неожиданно проговорил он.

— Ну и что с того? — парировала Екатерина. — Тем не менее он шел в атаку во главе воинов. Мужественности ему не занимать.

Она полагала, что должна защитить своего любимца. Кто бы мог любоваться зрелищем нагромождения мертвых тел и льющейся крови? Только чудовище!

— Ну что ж, граф, я выслушала вас и благодарна за откровенность, — произнесла она, придав своему тону как можно более теплоты. — И соизмерю с вашим суждением наши дальнейшие действия. Однако все же убеждена, что турок на нас нападет — в этом вы правы. И мы должны в преддверии сего принять свои меры. Так что и вам с вверенною вам армиею надлежит быть в готовности.

— Будьте уверены, ваше императорское величество, что на поле брани мы не посрамим славы оружия российского, — отвечал старый фельдмаршал тоном рапорта. Он был всего на четыре года старше своей государыни, но уж бесспорно почитался всеми стариком. Но осмелился ли кто-нибудь сказать о Екатерине старуха?! — так велика была разница.

«Он осторожен потому, что стар, — размышляла Екатерина. — Потемкин хоть и тоже немолод — всего-то на четырнадцать лет моложе Румянцева и на десять — меня, — но наделен от Бога молодой душой. Он жаждет войны в уверенности, что она закончится его триумфом в самом Царьграде. То есть он мыслит вровень со мною, стало быть, мы оба молоды, ибо рвемся в бой, пренебрегая опасностью. Надобно быть всегда победительною, какою я есть».

Эта мысль примирила ее со старым фельдмаршалом. Он, по ее разумению, отжил свой век и был ценим только за опыт, бесспорно богатый. Но наступило иное время — время дерзновенных поступков и действий, молодое время.

«Я создана для молодого времени, — продолжала размышлять она, — потому и держу близ себя молодых… Сашеньку. Потому и страстно люблю детишек, особенно внучат своих, с которыми иной раз заигрываюсь, точно я им ровня».