Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Глядите-ка, принц, императрица стала на колени. — Сегюр толкнул в бок своего приятеля.

— Из нее вышла бы великая актриса. Она затмила бы всех в «Комеди Франсез», — меланхолично молвил де Линь. — Но молчите, французская речь тут не в чести. Фанатики могут принять нас за шпионов либо за врагов православия.

Екатерина поднялась с колен, полуобернулась и, заметив Сегюра и принца, поманила их пальцем.

— Я должка подавать пример благочестия своим подданным, и прежде всего придворным. Они демонстративно предпочитают балы литургиям, танцзалы — храмам Божиим. — Легкая улыбка блуждала на лице императрицы. — Слава Богу, у нас богомольный народ, именем Христа более всего управляется это Божье стадо.

— Благослови, владыко, — тотчас перешла она с французского на русский: во главе притча к ней приблизился архиепископ Киевский, помахивая кадилом. И приложилась к его руке, как простая прихожанка.

— Какой талант, какой талант! — бормотал де Линь.

— Примадонна великого театра, имя которого Зимний дворец, — подхватил Сегюр.

— Лучше сказать, вся империя, — добавил де Линь. — Ибо столь высокие подмостки только и достойны такого таланта.

Пришлось прибегнуть к помощи гвардейцев, чтобы расчистить дорогу для государыни и ее свиты.

— Ну, господа, что скажете? Какова я?

— Вы великолепны, как всегда, ваше величество, — учтиво заметил Сегюр.

— А вы, принц? Что вы молчите?

— У меня нет слов, государыня. Где бы вы ни находились — под каким бы небом либо сводом, — всюду вы органичны…

— Не правда ли, из меня вышла бы хорошая актриса? Актерка, как говорят на Руси?

Оба на мгновение обомлели. Экая откровенность, истинно царская! Де Линь нашелся первым:

— Вы любите откровенность, ваше величество. Так вот, мы с графом только что говорили об этом. Вы — истинный талант!

— Более того — гений! Позвольте выразить вам наше восхищение.

— Выражайте, выражайте. Я люблю, когда мною восхищаются. И этим я нисколько не отличаюсь от простых смертных. Надеюсь, граф, вы тоже любите, когда вами восхищаются?

— О, разумеется…

— К тому же я женщина, хоть и в солидных летах. Так что воскуряйте мне фимиам, господа. Его воскуряли Вольтер и Дидро, вам грех от них отставать.

— Экая бестия, — шепнул де Линь, когда процессия подвинулась вперед, а они несколько отстали. — У нее поистине царственный язычок. Я продолжаю поклоняться ей, несмотря ни на что.

— На что именно, принц?

— На слухи и сплетни, которые ее окружают. Впрочем, они окружают любого монарха, а тем более монархиню. Все они сластолюбивы и все неумеренны. Екатерина по крайней мере не кровожадна и не мстительна. А двор… Он для того и существует, чтобы злословить. Ей, во всяком случае, присущи благие порывы. И, как я заметил, она искренне любит делать добро своим подданным.

— В меру, конечно. А что вы скажете о крепостном праве?

— А где вы видели монарха, который бы сотряс основание своего государства? — отвечал принц вопросом на вопрос. — Монарха, который бы выкинул свой трон, покинул бы дворец и переселился в хижину простого поселянина? Обозревая историю Европы, я такого не знаю. Все приходит в свое время, граф. И вы это отлично знаете.

Они уже основательно отстали от императрицыной свиты. Маяком ее стала богатырская фигура Потемкина, возвышавшаяся над всеми придворными. Он очнулся от хандры и пустился в дворцовые увеселения. При том зорко наблюдая единственным своим зрячим оком за тем, чтобы на виду и в отдалении исполнялись его предначертания.

Днепр все еще был окован льдом. Он был весь испещрен и полозьями саней, и человеческими следами, равно и конскими копытами. Снег потерял свою первозданность: он был того грязно-желтого цвета, каким бывает вблизи человеческого жилья.

Весна уже влажно дышала в лицо. Небо грузно нависло над землей, тяжесть его грозила то ли снегопадом, то ли дождем. Но уже посветлели ветлы, пока еще едва заметно стали набухать почки.

Светлейший почти ежедневно наведывался в затон, где вмерзли в лед суда, на которых поплывет императрица и весь ее огромный штат.

Тут словно пахло свежею щепой, красками, деревянным маслом и прочими запахами нового строения. Галеры-великанши подновлялись и украшались.

— Чтоб было в превосходнейшем виде! — рявкнул он, всходя на палубы судов. Тыкал пальцем всюду и говорил:

— Это что? Штоф? Говно, а не штоф! Где у вас тут образцы?

Мусолил большими крепкими пальцами лоскутья, глядел на свет.

— Вот! Ободрать и заменить! Чтоб благолепно, царственно, дабы мне, вашему благодетелю, краснеть не пришлось пред ее императорским величеством. Опять же иноземные послы. Им должно явить способность нашу. А то они думают, что мы дики и вкус наш варварский. Чтоб не хуже, чем в ихней Версали было, поняли, черти!

Черти переминались с ноги на ногу, глядели исподлобья, но без страха. Знали: его светлость хоть и крикун, но беззлобный, и более любит пряник, а не кнут. А уж коли ему потрафить, то наградит с истинно княжеской щедростью.

Погонял, покрикивал, хоть и видел: стараются, успевают, и все глядит в лучшем виде. Уже. До срока. Успеет выдохнуться запах красок и клея, освятят, покропят святой водою, а затем и духами парижскими, для сего случая доставленными.

Его воля и его могущество распростирались на тысячи верст. В Екатеринослав, созидавшийся по его плану, в Херсон, уже сложившийся, в Кременчуг, наконец, в Тавриду — в Ахтияр, именуемый ныне Севастополем, удивительный по своему природному устройству, которое совершенствуется трудом новых хозяев.

Всюду шла подготовка, то лихорадочная, дабы успеть, то степенная, ибо работа подходила к концу, всюду усердно копошились каменщики, плотники, корабелы, послушные его начертаниям.

— Государыня едет, государыня будет, — перекатывалось из конца в конец… А князь повелел, князь приказал, его светлость оглядит, усмотрит, упаси Бог разбранит, заставит переделать…

Переделать… Этого более всего опасались, а потому трудились с рачением… Не того, что князь разбранит, разгневается, а что огорчится. Сморщится, живой голубой глаз выкатит, а хрустальным не мигнет и гаркнет:

— Куда глядели, черти? О чем думали? Не обо мне, нет, не о государыне-матушке!

Эдак раскатится страшно, зарокочет басом… Помилуй Бог.

Все-то дороги здешние он опекал, все обсмотрел и обдумал, рассудил, каково строить. По тем временам то были скорые странствия в экипаже шестерней, рессорном, но все равно тряском порою до того, что князь приказывал седлать любимого коня и скакал впереди экипажа.

В поле разбивался бивак, еда казалась князю вкусней среди ковылей ли, на опушке ли леса, на широкой луговине, когда ненароком набежит непуганая живая тварь: заяц ли или табунок диких лошадей, а то могучий зубр со своим гаремом.