Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Франция не могла этого допустить. Не из неприязни к российскому двору, а из политических видов, исключительно из них. Иван Матвеевич понимал это. Но что он мог? Всего лишь чиновник, исполнитель высоких и высочайших предначертаний, только и исключительно исполнитель.

Признаться, он с величайшей неохотой испрашивал аудиенции, будь то у министров его величества короля, будь то у самого Людовика. То был для него нож острый. Он вообще предпочитал отсиживаться у себя дома, выталкивая вперед для исполнения дипломатических обязанностей чиновников посольства. Лишь в самых крайних случаях напяливал он мундир и с горестною миной отправлялся в Версаль.

Так было и на этот раз: письмо Безбородко обязывало. Кроме того, ему предстояло вручить презенты, доставленные восемнадцатилетним курьером Евграфом Комаровским, по назначению.

Прежде он обстоятельно расспросил юношу о том, нет ли перемен в придворной иерархии, кто как, кто с кем, кто кого и кто кому. Комаровский был словоохотлив и отвечал подробно, сколь был посвящен.

Фаворитом ее величества оставался по-прежнему его крестный отец Александр Матвеевич Мамонов. Но как он ни добивался встречи с ним, сетовал юноша, он так и не отозвался на просьбу крестника. Князь Потемкин все так же в великой силе, и государыня советуется с ним прежде других по всякому делу. Безбородко — второй человек в ее свите, да, да. Он вызывает всеобщее восхищение и удивление своею памятью и своими познаниями по политической части.

— А как они с князем? — осторожно спросил Симолин. — Ладят ли?

Тут пришел черед Комаровскому осторожничать. Ладят ли? Похоже, светлейший относится к его патрону без какой-либо ревности, он его ценит, хотя государыня порою со смешком говорит, что Александр Андреевич-де на все способен, но ленив. Его любимое занятие — сон.

— Живут дружно, — наконец ответствовал он.

— Ну и слава Богу. — Казалось, Симолин только этого и дожидался. — Стало быть, нету среди персон никаких трений?

— Кажись, нет, ваше высокопревосходительство.

— Ну и хорошо, ну и ладно. Теперь я со спокойным сердцем могу испрашивать аудиенции у персон здешних, — со вздохом молвил он.

И, облачившись в мундир, отправился прежде всего к министру графу Монморену, прижимая к груди коробочку с драгоценным перстнем, который, похоже, стоил не менее тысячи золотых луидоров.

Граф принял его без проволочек. Рассыпаясь в благодарностях, он принял перстень и послание, подвинул Симолину кресло, просил садиться и чувствовать себя свободно, пока он прочтет письмо любезного и высокочтимого министра Безбородко. Впрочем, фамилия графа давалась ему с трудом, она плохо укладывалась в ложе французского языка.

Прочитав, он отложил бумагу и, почесавши переносицу, спросил Симолина о здоровье его лично, государыни его, князя Потемкина, который, по слухам, подвержен некоему загадочному заболеванию, нечто вроде английского сплина.

— По-русски это называется хандра, — заметил Иван Матвеевич. — Упадок духа.

— Ха-ха-ха, как смешно! — почему-то обрадовался Монморен. — Хандра! — со свистом вырвалось у него изо рта. — Что ж, пожелаем князю избавиться от этой самой хандры, ибо такому выдающемуся государственному мужу такая хандра совершенно ни к чему. Что же касается сближения наших держав, то оно возможно и даже необходимо. Однако при одном условии: если ваша, без сомнения, великая монархиня откажется от своих воинственных планов, от притязаний на раздел Турецкой империи. Ведь такие притязания есть не что иное, как желание перекроить мир. Его величество, мой повелитель, которому в свое время были доложены планы вашей государыни и князя Потемкина, отнесся к ним резко отрицательно. И доселе не изменил своего мнения, хоть и смягчил его. Вот в таком смысле я и отпишу вашему патрону и моему милостивому коллеге. Да, именно коллеге. Полагаю, я смогу отправить мой ответ и мою благодарность с вашим курьером? Как скоро он возвратится?

— Должен вас огорчить, граф. Он пробудет здесь еще довольно долго.

— Ну что ж, дело, как я понимаю, не спешное, можно и подождать.

— Я хотел бы испросить аудиенцию у его величества короля, — вялыми губами исторг Симолин. — Мне поручено передать…

— О, его величество охотно примет вас, — подхватил Монморен. — Но можете мне поверить: я достаточно хорошо знаю его взгляд на политику европейских держав — изложил ее в беседе с вами, личная встреча ровно ничего не изменит. Я доложу королю о вашем желании, — торопливо прибавил он, — и сообщу вам.

— Высокая воля… Мне поручено, — пробормотал Иван Матвеевич. Ему вовсе не хотелось предстать перед Людовиком, он прекрасно понимал, что это ничего не изменит, и Монморен был совершенно прав. Но что делать, что делать. Он всего лишь невольник…

Аудиенции пришлось дожидаться две недели: король был занят неведомыми делами, ибо дела монархов всегда неведомы и простые смертные представить их себе никак не могут. Симолин же был рад отсрочке, ему никак не хотелось снова влезать в мундир, ставший ему тесным, ибо за годы своего дипломатического поприща он успел располнеть, а мундир остался все тот же и заказывать новый он не собирался, почитая это за лишний расход. Тем более что старый, надевавшийся им редко и только в торжественных случаях, выглядел еще весьма прилично, на нем не было ни одной потертости.

Наконец граф Монморен счел нужным лично навестить его и сообщил о времени королевской аудиенции. Ах ты. Боже мой, надо сбираться!

— Парик, парик растрепался, матушка, — торопил он супругу. — Причеши его и припудри. Со мною поедет Петр Алексеевич Обрезков да юный Комаровский. Впрочем, не знаю, допустят ли его до лицезрения особы его королевского величества, но попытаюсь доставить ему таковой случай. Эвон сколько пришлось бедняге испытать в дороге. Похоже, он благонравный малый. Крестный-то у него какой важный — ближнее лицо государыни, Мамонов. Однако отказался допустить до себя крестника своего. Ахти мне!

— На короткой узде держит его государыня, — прозорливо заметила супруга, — вот и не допустил.

— Небось. — И Иван Матвеевич боком пролез в дверь. Карета была уже подана, выездные лакеи взошли на свои места. Обрезков его дожидался.

— С Богом, — сказал Иван Матвеевич и перекрестился. Возрос он в вере лютеранской, ибо был сыном пастора-шведа из Ревеля, но пришлось принять православие, и он ревностно, как исполнительный чиновник, соблюдал все положенные обряды.

Король-солнце Людовик XIV построил Версаль в пятнадцати верстах от Парижа со всем тем великолепием, которое было так свойственно его царствованию. С тех пор он стал обиталищем королей Франции.

Всякий раз, когда Ивану Матвеевичу приходилось бывать в королевских дворцах по долгу службы, он чувствовал себя подавленным. Все в Версале было грандиозно: главный дворец, в лощеных переходах которого можно было потерять голову среди тамошнего великолепия, парк с его мраморными статуями и блистающими фонтанами, аллеями и благоухающими цветниками, утомляющими взор и обоняние, где можно было часами блуждать и наконец заблудиться, дворцы Большой и Малый Трианон — верх изящества…