Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Таковые слова государыни, быть может, думал он, замкнут уста великого множества его недоброхотов, выслеживающих каждый его шаг, разносящих каждый промах, возводящих на него многие клеветы. Да, он многое себе позволял, что можно было и осудить, а можно и причислить к причудам, он был независим и решительно ни с кем не считался — порой даже с государыней, если полагал, что она в чем-то не права; он нередко перечил ей, что, впрочем, она с кротостью сносила. Но он возвел интерес государства выше собственного, труждался порою без отдыха и сна, и никто не мог отнять у него содеянного. Оно было перед глазами.

Яков Иванович Булгаков молча следовал за Екатериной в ее свите. Он ждал своего часа и знал, что час этот не скоро наступит: государыня захочет отдохнуть. Знал он, что тотчас после доклада ему будет приказано возвратиться без промедления: отношения с Портой держались на тонкой нитке, которая могла вот-вот оборваться, и даже его отсутствие не ко времени.

Он был университетским товарищем князя. Вместе с ним учились Фонвизин и Богданович, автор нашумевшей «Душеньки». Как-то так получилось, что по окончании пошел он по дипломатическому ведомству. Поначалу посылаем он был курьером в европейские столицы. А потом милостивец его князь Репнин взял в свое посольство в звании маршала. Полтыщи человек было в том посольстве, а поручено ему дело великой важности: подписать мирный договор с самим турецким султаном Абдул-Хамидом. Лицезреть султана тогда довелось единожды, и было это за великую милость. А переговоры велись с великим везиром.

Упорный был торг. Однако получили, чего хотели: независимость Крыма. Тогда послом был Стахиев. Так его чуть не растерзала константинопольская чернь, которую науськали муллы да имамы, и все из-за Крыма.

Вот уже шесть лет, как он сидит в турецком логове в звании чрезвычайного и полномочного министра при Порте Оттоманской. Пуган был не единожды, натерпелся лиха, однако выдержал, устоял и линию, предписанную ему от ее величества и первого по иностранным делам министра графа Безбородко, блюл неуклонно. Ни на пядь от интереса государственного не отступил, хотя претерпел от интрижества французского, голландского и английского.

Но все превозмог. И когда обе державы балансировали на грани войны из-за Крыма, он действовал с величайшей энергией и стойкостью. Государыня тогда написала ему: «Ваша твердость, деятельность и ум предотвратили войну». А Потемкин приписал: «Турки были бы побеждены, но русская кровь тоже потекла бы».

В Петербурге им были довольны. Награжден был кавалериею Святой Анны первой степени за то, что добился признания власти России над Таманью и землями по реке Кубани. И вот теперь, в предвидении некоего поворота в политике, должен был получить новые инструкции. Гадал: не к ужесточению ли дело идет? Более требовать от турка ничего нельзя — он и так кипит как янычарный котел на огне, вот-вот изольется наружу. И так он в одиночку ездить опасается и своим людям не велит из-за того, что фанатики мечут камни. Опасен стал Константинополь для русских людей.

Что ж, он готов все вынести, и эту с каждым днем накаляющуюся злобность. Только вот за детей боязно. Надо бы их отправить в Россию, пристроить получше. Князь Григорий обещал, и придется ему нынче напомнить.

Словно бы не вовремя он сюда явился. Государыня занята императором Иосифом, иностранными министрами, всей этой суетой, коя окружает шествие. Но ведь не напрасно его сюда истребовали. Стало быть, нечто важное задумано. Иначе с курьером бы бумагу прислали.

И стал Яков Иванович дожидаться, когда же наконец дойдет и до него черед. Случилось это нескоро. И день, и два, и три минули, а ее величество все была занята императором. И разговорами, и прогулками, и катанием по заливу, чье лоно приманчиво голубело и было покойно.

Ждал-ждал, а всего-то разговору было на полчаса.

— Какое твое мнение, Яков Иваныч, — обратилась к нему государыня, — замышляет турок противу нас нечто злостное?

— Беспременно замышляет, ваше величество. Жаждет отмщения за все свои протори. Более всего духовенство ихнее злобствует, простой народ распаляет. Крым-де был мусульманский, а стал христианский. Сколь я ни старался доказать их везирам, что Крым все едино в татарах, что их осталось более всего, не хотят и слушать. Порушили-де мы их веру и закон, исконную землю пророка захватили и сего терпеть они долее не могут.

— Как ты думаешь, пойдут они на нас войною?

— Могут, всемилостивая государыня, простой народ шумит, бунтует, худо ему живется, вот муллы и винят во всем русских, неверных. А народ по своей темноте верит: святые люди не могут-де обмануть.

Екатерина поморщилась. Надо во что бы то ни стало повременить с войной. Сейчас. Хотя быть ей неизбежно. Однако еще рано, рано, повременить бы год-другой. Самая малость осталась — довооружить войско, флот, собрать в казне поболе денег… В победе над турком она, как женщина, нимало не сомневалась. При таковых-то полководцах, как Потемкин, как Румянцев-Задунайский, как Суворов, как Репнин, как Кутузов… мудрено не одержать генеральную викторию над вековечным врагом креста и Христа.

— Потщись, Яков Иваныч, умирить турка, — сказала она. — Нам не время еще воевать. Надобно со всех сторон быть готову, дабы крови христианской поменее пролилось. Год-другой миру надобен. Мы рескрипт тебе дадим со многими мирными и увещевательными словами. Авось подействует.

— Бельмо у них на глазу — Крым. Только и талдычат: Крым-де обманом заполучили, неможно ему быть под Россией. Ежели бы не Крым, угомонились бы на время. Остальное — мелочишка. А так очень им досадительно. Опять же француз баламутит.

— Только ли?

— Нет, всемилостивая государыня, там комплот сплелся: Франция, Голландия да Англия. Не ведаю, кто еще к оным прилепится, но охочие есть. Опасаются могущества России, весьма опасаются.

— Ты, Яков Иваныч, всю свою мочь приложи, дабы отвратить войну. Коли надобны дачи везиру и министрам его деньгами, мягкой ли рухлядью либо еще чем, князь тебе выделит сверх уже отпущенного. Жалеть ничего не станем: жадность дороже обойдется.

— Дачи потребны, верно — ихние первые люди да и сам султан весьма любят мошну набивать. Ни одно дело без сего не обходится. Все продают: должности, людей, землю, суд. Лихоимство, можно сказать, у чиновного турка в крови. Малый — по-малому, большой — по-большому.

— Не жалей, а коли недостанет, посули еще, мы отошлем. Понял?

— Понял, милостивица наша, — склонился Булгаков, ломая спину.

— Ну, спасибо тебе за службу, награжденье не заставит ждать. — И Екатерина протянула ему пухлую белую руку, к которой он благоговейно приложился. — Езжай с Богом, важно, чтобы ты у турка под рукой был и все его замыслы вовремя проницал. И нам отписывал почаще.