Василий Авенариус - На Париж

— Так и так, — говорит. — Мне чертовски не везло! Сперва я спустил свое жалование и свои наградные, а потом… прости уж, душа моя!..

— Потом и мои?

— И твои, да. Рассчитывал отыграться. Что поделаешь! Но я их тебе верну при первой возможности, непременно верну. Однако, мой старикашка ожидает меня уже в казначейской. До свидания.

И вылетел вон, как ветер, который в голове у него гуляет. Денег моих мне не так уж жаль; от прежних еще столько осталось, чтобы платить хозяйке. Но на развлечения всякого рода придется уж крест поставить.

Завернул в штаб. Вчера еще, оказывается, у государя было совещание с Талейраном, какое правительство дать французам. По мнению Талейрана, выбор может быть только между Наполеоном и королевским Домом Бурбонов, главою коих является ныне Людовик XVIII. Государь не желал ни того, ни другого; но в заключение все-таки согласился предложить здешнему сенату учредить временное правительство, с тем чтобы в особой прокламации к народу, без упоминания Бурбонов, между строк все же всякому понятно было, что вот кто должен быть на французском престоле. Прокламация с утра уже расклеена по углам улиц.

А мальчишки-газетчики на тех же углах выкрикивают:

— Песня французов о русских — один су!

Как не расщедриться на су за такую песню? Вот она:

И дружелюбие к нам во всем сказывается: даже калмыкам нашим и башкирам, шатающимся по Пале-роялю, щеголихи-парижанки приятно улыбаются, а на рослых красавцев-преображенцев и семеновцев, кавалергардов и конногвардейцев не налюбуются:

— О, ле бо з'ом!

…Сейчас только возвратился из театра. Муравьев, милый человек, достал мне даровой билет. Должен был идти опять «Траян», но перед самым началом спектакля вышел актер и объявил, что вместо «Траяна» дадут «Весталку». Публика сперва вознегодовала, давай топать ногами, стучать палками, кричать: «Траяна»! «Траяна»! Но когда тот же актер прибавил, что это сделано по собственному желанию императора Александра, — все разом стихло. При входе затем государя с прусским королем поднялся опять невообразимый шум, нескончаемые «Vive! Vive!». Когда же государь покинул театр, приверженцы королевского Дома Бурбонов, так называемые «роялисты», влезли в императорскую ложу и сорвали с оной Наполеонова орла.

Марта 21. Наполеон со всем своим семейством объявлен лишенным права на французский престол; сенаторам же государь на приеме, заявил, что в доказательство прочного союза своего с Францией возвращает всех пленных французов, находящихся в России.

Сегодня государь снизошел, наконец, принять Коленкура.

— Наполеон несчастен, — сказал он, — и с сей минуты я прощаю ему все зло, причиненное им России. Лично он может требовать для себя все, что угодно. Если бы он пожелал поселиться в моих владениях, — милости просим. Если же нет, то ему будет предоставлен в полное владение остров Эльба. Ему будет оказан всякий почет. Я не забуду, что должен воздать человеку столь великому и столь несчастному.

Нагулявшись в Тюльерийском саду, пошел я взглянуть на Дом Инвалидов. На площади расхаживают наши русские воины рука об руку с французскими инвалидами. И в беседе с ними кого же я вижу? Прежнего шефа моего, партизана Давыдова! И он мне как будто обрадовался.

— Ба-ба-ба! — говорит. — Пруденский!

— А вас, Денис Васильевич, — говорю, — с генеральскими эполетами поздравить можно?

— Да, заслужил генерал-майора в бою под Бриенном. Служу теперь под Блюхером и командую родным своим Ахтырским гусарским полком. Блюхер — вот истинный полководец! Не то что эти «гофкрихсшнапсраты», как прозвал австрийских военачальников еще великий наш Суворов.

— Кампания, однако, — говорю, — уже кончилась, и вы тоже возвращаетесь в Россию?

— Кончилась, батенька, кончилась! Придется умирать, пожалуй, в постели, а уж это для нашего брата последнее дело!

— Да! Гусары и казаки! — вздохнул Давыдов. — Проезжаю я вечор Елисейскими полями; под деревьями костры бивачные, на кострах в котлах каша варится, а вокруг молодцы-казаки, на бурках лежа, песнями заливаются… Совсем наша матушка Россия… Тут подошел другой генерал.

— Что нового? — спрашивает его Давыдов.

— Да слышали вы про конногвардейцев?

— А что такое?

— Отличились! Великий князь наш ведь гордится так блестящим видом своих любимцев и хотел хвастнуть ими перед французскими маршалами. Вчера вечером был отдан приказ быть всем на ученье сегодня к 11-ти часам утра. И вот, ровно в 11 выезжает на ученье полк, эскадрон за эскадроном, но перед каждым одни только вахмистры да унтер-офицеры.

— А полковой командир — генерал Арсеньев? А офицеры?

— Командир-то был налицо, но офицеры, кроме дежурных, еще с вечера разбрелись все по городу, кто куда, да так до утра ни один домой к себе не возвратился.

— То-то, я думаю, его высочество разгневался! Ведь темперамент у него такой горячий…

— Еще бы! «Всех офицеров, — говорит, — на гауптвахту на две недели!» Одна надежда теперь на государя: он, верно, поговорит с братом и сложит гнев его на милость. Все мы — люди, все — человеки, а в Париже молодежи как не замотаться?

— Этот вот не замотался, — говорит Денис Васильевич, кладя мне руку на плечо. — Или как?

— До сих пор нет, — говорю.

— Да и впредь, дай Бог, чтобы не было, — говорит другой генерал.

А Денис Васильевич:

— «Дай Бог» — хорошо, а «слава Богу» — лучше. Поцеловал меня в лоб, как сына, и крестом осенил.

— Ну, ступай с Богом.

Марта 22. Вербное воскресение. Православное богослужение в католической церкви. К завтрашнему дню выйдет Высочайший приказ о том, чтобы войска наши говели, а офицеры на Страстной неделе не бывали в театрах и иных шумных собраниях.

Марта 23. Государь, который тоже говеет, горевал о том, что не может исповедаться в православном храме. И вот, к немалой его радости, оказывается, что бывшая русская посольская церковь при отъезде нашего последнего посла взята на сохранение американским посланником. Теперь ее перевели в дом, соседний с талейрановым, соединили оба дома переходом, и государь имеет возможность всякий день ходить в церковь.