Теодор Мундт - Неразгаданный монарх

О чем говорили они? Что заставляло так ярко окрашиваться бледные щеки великой княгини? Что вызывало влажный блеск взгляда обычно спокойного Разумовского?

Великий князь боялся даже сам себе ответить на эти вопросы. Но его сердце болезненно сжималось. И вот, заметив, что великая княгиня и теперь не утерпела, чтобы не свидеться с Разумовским в этой галерее, великий князь пробрался туда другой дверью, осторожно подкрался к ним и из-за колонны слышал, как великая княгиня спросила: «Скажите мне теперь, Андрей Кириллович, что представлял собою покойный Петр Третий?»

Павел Петрович, почти не помнивший отца, свято чтил его память. Нелюбимый Екатериной, вечно теснимый не только матерью, но и ее друзьями сердца, он возвел обожание отца в какой-то культ, и его бесконечно мучило то обстоятельство, что, с кем ни пытался он откровенно поговорить об отце, каждый только мялся и, видимо, не находил сказать о покойном хоть что-нибудь хорошее. И потому его растрогала теперь та теплота, с которой Разумовский говорил о его отце, то негодование, с которым он указывал на бюсты людей, погубивших его!

В этот момент дверь на галерею с шумом распахнулась и к великой княгине подбежала графиня Браницкая, статс-дама императрицы.

— Бога ради, разве это возможно, ваше императорское высочество? — воскликнула она, задыхаясь от быстрых движений. — Государыня императрица уже давно заметила ваше отсутствие и еще во время разговора с Паниным метала молнии по всем сторонам, разыскивая взглядом ваше высочество. Ее величество не переносит, чтобы на парадных приемах кто-нибудь из лиц свиты уходил, так как это лишает круг ее величества особого блеска. Теперь императрица кончила разговор с Паниным, и я заклинаю вайю высочество, не медля ни минуты, поспешить вместе с нашим супругом в зал!

Наталья Алексеевна сильно перепугалась: отношения с императрицей и без того все ухудшались. Она взглядом поблагодарила Браницкую и с робким ожиданием повернулась к великому князю.

Графиня Браницкая полюбила великую княгиню с того самого дня, когда та упала на торжественном приеме у подножия трона. Свою любовь Браницкая проявляла очень реально и всеми силами старалась сгладить все шероховатости отношений императрицы и великой княгини и по возможности облегчить жизнь последней. Браницкой до известной степени удавалось это, и не только потому, что Екатерина любила ее, а также в силу особой, свойственной только Браницкой, грациозной дерзости: графиня решалась иногда на такие выходки пред императрицей, которые не сошли бы с рук никому другому. Но она проделывала все с такой обольстительной, с такой чарующей улыбкой, с такими мягкими, кошачьими ужимками, что на нее не сердились.

Так и теперь она проявляла довольно смелую энергию, которую едва ли мог позволить себе кто-нибудь другой, кроме нее. Заметив, что великий князь, погруженный в мрачную задумчивость, продолжает не замечать своей супруги, она подошла к нему, схватила за руку, вложила в его руку руку великой княгини и сказала:

— Вот так! А теперь торопитесь, ваши высочества!

Великий князь улыбнулся Браницкой и повел супругу в зал. При входе Наталья Алексеевна прямо встретилась с гневным взором императрицы. Сколько мрачной угрозы было в этом взоре!

Церемониал занимания мест за обеденным столом, совершавшийся по строгому, заранее обдуманному и утвержденному императрицей плану, облегчил томительное, неприятное положение обеих женщин. Вскоре в шумных восторгах и льстивых заискиваниях придворных, в ребячливых выходках Потемкина императрица на время забыла обо всем, до своей ненависти к великой княгине включительно…

Прошло много времени, а императрица все еще не приступила к выполнению задуманного ею плана грандиозного национального праздника. На совещаниях у императрицы, посвященных обсуждению этого плана, почти все министры придумывали каждый раз все новые и новые затруднения, так как их пугала колоссальная стоимость устройства празднества, особенно теперь, когда турецкая война, пугачевщина и чумное бедствие сильно опустошили казну. Но Потемкин, которому был прямой расчет поддержать императрицу в ее капризе, всецело присоединился к ее плану, и мнение этого случайно всплывшего на придворную поверхность политического пузыря взяло верх над основательными возражениями разумных, поседевших в управлении страною министров.

Екатерина поручила Потемкину главное руководительство устройством празднества, и Потемкин с кипучей энергией отдался этому делу: ленивый и беспечный, он понимал, что блестящее выполнение императорского каприза сделает для его карьеры больше, чем десять мудрых государственно-полезных проектов, а потому отбросил свою хохлацкую лень.

Но его энергии пришлось выдержать тяжелое испытание. Императрица, чувствовавшая нестерпимый зуд творчества, хотела сначала написать пьесу, в которой предполагалось выразить все великие планы, все надежды на окончательный разгром турок и восстановление Византии. Она посвящала этому труду все свободное время, и Потемкин должен был прослушивать отдельные сцены и подавать суждение по поводу разных, предлагаемых царственной поэтессой вариантов.

А там явилась и новая задержка.

В Москве был казнен Емельян Пугачев, собственно даже и не казнен, а растерзан, разорван на части. Правительство хотело устрашить таким наказанием народные массы, вселить в них ужас пред мыслью о бунте, но результат чрезмерной ретивости палачей оказался совсем неожиданным: народ увидал в Пугачеве мученика за народное благо и даже за веру.

Пугачев был раскольником, а раскол издавна свил себе в Москве прочное гнездо. И вот раскольники принялись мутить народные массы, восстановлять их против «еретички» и «слуги антихристовой». Императрице дали знать, что теперь ее приезд в Москву небезопасен. Приходилось откладывать и ждать.

Наконец наступило некоторое успокоение умов, и день выезда был назначен. В ясное, морозное утро пышный поезд отправился но московскому шоссе. В одной из карет ехала императрица с Потемкиным, две кареты были отведены под образа, которые предполагалось раздавать но всем встреченным на пути церквам. Самый большой образ предназначался для Москвы.

Исполнение давнишнего желания, чудное солнечное утро, присутствие Потемкина — все радовало императрицу, и она уже давно не была в таком хорошем расположении духа. Тем более ее сердило, что Потемкин был мрачен и задумчив.

— Послушай, Григорий! — не выдержала она наконец. — Что ты мне назло, что ли, портишь кислой рожей все удовольствие?

Потемкин вздрогнул, словно проснувшись от глубокого сна. Заметив, что императрица серьезно готова рассердиться, он состроил самое умильное выражение на лице и вкрадчиво сказал, взяв ее за руку: