Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Много, много подслушивала старинная зеленая софа, но теперь просто была свидетельницей суеты, вокруг ее кипевшей. Стол был небрежно сдвинут с прежнего места. На софе сидел Ардатов и курил трубку; перед ним на столе лежали часы, на которых стрелка указывала 25 минут 3-го часа. Богуслав ходил поперек комнаты, из угла в угол. Камердинер его суетился с чемоданом в ближнем покое.

— Ах, едем, Богуслав, ради бога, — сказал Ардатов, — сорок верст не проедешь в два часа: все около трех часов езды.

— Сейчас, мой друг; ты видишь, что мы сбираемся.

— Лучше бы ты выехал в шесть часов, как обещал отцу: он, верно, сбирается благословить тебя.

— Он скорее сбирается задержать меня; но это уже поздно. Я явлюсь, вступлю в службу и тогда приеду проститься с ним, если будет можно.

Не более как через пять минут камердинер взошел в дорожном платье и объявил, что все готово. Друзья вышли, сели и лётом понеслись по дороге к Смоленску.

В четверть седьмого часа Ардатов с Богуславом явились генералу В…

— Поезжайте в авангард, — сказал он последнему. — Сегодни же будет отдано в приказе о назначении вам команды.

Еще четверть часа, и по дороге к Красному, в облаке пыли, мчались молодые воины на службу отечеству, угрожаемому вторжением врага. Ардатов толковал дорогою о славе; он пророчил своим бесчисленные победы; заводил в тыл Наполеону стотысячную турецкую армию; восклицал к гишпанцам, чтоб наносили решительный удар; убеждал англичан выслать во Францию Бурбонов, и проч. и проч.

Богуслав сидел задумчиво. Слова Софьи — «я должна отказать вам» — и сладкие речи дружества: «она любит вас» — были текстами двух красноречивых диссертаций против и за , которые во всю дорогу не выходили из головы его и не прежде были прерваны, как с приездом в лагерь.

Они остановились у балагана князя Тоцкого, и через полчаса почти весь лагерь уже поздравил новоприбывших.

После ужина на вчерашнем бале Богуслав, заметив, что старая Мирославцева готовится уже к отъезду, подошел к ней и в самых трогательных выражениях благодарил за все счастливые минуты, которые провел в Семипалатском:

— Они вечно не изгладятся из моего сердца, — сказал он, — воспоминание об них будет сопровождать меня повсюду: оно усладит всякую скорбь мою. Я желал было осуществить мое мечтательное блаженство, но любовь моя отвергнута. Все, что может перенесть сердце, оно перенесло нынешний вечер; и однако же, подавленное, полуубитое, оно любит, и любит с новою силою; оно не гасит надежды: слепой, безотчетной надежды, но которая необходима ему как последний друг, напутствующий ласковым приветом нисходящего в могилу страдальца.

Софья стояла у окна, в нескольких шагах от матери; может быть, она и слышала весь разговор, потому что Богуслав говорил довольно громко; однако же она не показала участия к слышанному и глядела рассеянно на мелькавших по проходной комнате, из дверей в двери. Богуслав был оскорблен этим наружным спокойствием.

— Вы не хотите слушать прощальных слов моих, — сказал он ей, — но вы должны их выслушать: дружба ваша есть сокровище; я не должен бы скорбеть, обладая им, но потрясения, мной испытанные, еще так свежи; они затемняют рассудок мой, я не владею собой и в этом припадке безумия еще говорю о любви моей. Не бойтесь, София; я еду: может быть, это последнее свидание наше на земле; пусть же слова любви будут последними звуками, которыми коснулся я вашего слуха. Прощайте, друг мой; существо мной боготворимое… Благословите меня жить, страдать и умереть — любя вас.

— Пощадите ее, любезный Богуслав, — сказала мать, — я вижу, что ей дурно.

— Карету Мирославцевых, — торопливо вскричал Богуслав, кинувшись к дверям.

Все обратили глаза на отъезжающих, но это движение привело уже Софию в чувство; с лицом мертвеца, но со всею торжественности изученного приличия она раскланялась обществу, и тогда как Богуслав взял дрожащую руку ее, чтоб помочь сесть в карету:

— Вы жестоко отомстили мне, — сказала она. — Любовь должна быть великодушна.

— Не забывайте нас, — присовокупила мать, — честь, которую вы предлагали моей дочери, дает мне право любить вас как сына.

Они расстались. Богуслав возвратился в зал, но не мог уже остаться там: он тотчас удалился в свою комнату. Тяжело иметь свидетелей чувству, но тяжело и подавить его в сердце! Бальный покрой лиц так пригляделся, что малейшая теплота выражения отличит от толпы, столь равно лучезарной, столь одинаково довольной! Вглядитесь: не одни ли судороги грациозного, к лицу, вместе с нарядом, примеренного? Не отчуждение ли всякой мысли, всякого чувства прочитаете в глазах любого? Но душа не действовать не может: эти автоматы и мыслят и чувствуют: какой запас у них на завтра злоязычия! При их кажущейся рассеянности как они замечательны! И скорее фрак провинциала отщеголяет ненаказанно бальный вечер, нежели ускользнет от внимания лицо, на котором какое-либо сильное чувство пробудило душу.

В большой четырехместной карете помещалась кроме Мирославцевых девушка Софии, которая и сидела напротив. Едва успела карета проехать до конца аллеи, выводившей на большую дорогу, как она ахнула.

— Сударыня, — вскричала она, схватив руку Софии, — вам дурно… Боже мой, дайте мне помочь вам. — Она начала освобождать ее от душной одежды, сжимавшей грудь; похолодевшее лицо ее упало на плечо горничной; волосы рассыпались; глаза были полузакрыты, уста без дыхания. Испуганная мать оттирала ее безжизненные руки, кликала ее ласковыми, сердечными именами, и после продолжительных усилий наконец тяжелый вздох освободил стесненную грудь Софии. Слезы покатились градом; молча она переложила голову на плечо к матери, и сон, вроде беспамятства, сомкнул глаза ее.

Карета ехала с опущенными стеклами; ровная дорога делала качку почти незаметною; утренний воздух мало-помалу освежил Софию, дыхание ее уравнялось. Около шести часов, в конце дороги, на горе, из-за лесу, начало показываться Семипалатское, с своею белою церковью и дремучим лесом сзади. Надобно было подыматься в гору; лошади пошли шагом; перемена скорости движения пробудила больную.

— Мы уже приехали, — сказала она и обратила глаза на дом свой, — вот наш приют; счастливый уголок, с которым отныне я не расстанусь вечно.

Слуга, сошедший с своего места и идущий рядом с дверцами кареты, дал знак девушке взглянуть в окно и сказал ей:

— Мы не одни: сейчас догнала нас карета княгини Тоцкой.

Услыхав это, мать была сердечно обрадована, но Софья, казалось, не приняла вовсе участия.

— Княгиня Тоцкая? — сказала она вопросительно. — Это странно: ей надобно было ехать в лагерь, а теперь должна будет сделать лишних пятьдесят верст.