Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

— Что ваши драгуны?

— О, мои драгуны так и просятся поточить палаши о французских латников. Порасстройте только ряды неприятельские вашей картечью; или пусть-ко залетные гости попробуют гикнуть на батарею вашу — смело, князь, давайте им залп под нос, уже у нас не отобьют орудий: вот вам голова и руки мои, что успеете чинно отскакать; а там, как увидим, что вы опять готовы, то мы — вправо и влево; а вы им снова русского хмелю. Слышите, ребята, — продолжал он, обращаясь к канонирам, — надейтесь на нас как на каменную стену… Вот, ей-богу, не выдадим!

Артиллеристы любили графа Свислоча; он часто бывал на их батарее и любил побалагурить.

— Мы знаем, ваше сиятельство, — отозвались некоторые, — что вы не любите выдавать; в вас кровь русская, сила богатырская; французы уж вам давно знакомы.

— Нет, ребята, — отвечал граф, — я этих французов не знаю: те, с которыми я знаком, были молодцы, огненные головы, народ отчаянный — с теми любо бывало сцепиться; а это французики, новички, крендели наполеоновской стряпни: на них бы полицейскую команду выслать довольно.

Солдаты смеялись, офицеры осыпали похвалами мужественного графа и его драгунов; Тоцкий сидел рассеянно на лафете.

— Ваш Ардатов командует центром первой линии, — продолжал граф, — а левую вашу батарею прикрывает Богуслав. Кстати, он лихой малой и молодец на коне… Что ж, полковник, вы велите мне убираться: вы составляете планы, как бить гостей?

— Нет, граф, — дружественно перебил его Тоцкий, — останьтесь с нами: вы нам клад. Однако ж, — продолжал он, — как будто начинает рассветать: уже можно отличить опушку леса… Долго же заставляют нас французы ждать себя — это неучтиво.

— С четверть часа назад, — сказал Свислоч, — я слышал, у них трубили переправу; кажется, должно быть верстах в десяти.

— Нет, ближе, — отвечал князь, — и я слышал.

Между тем восток светлел; небо прояснялось; в утреннем, туманном воздухе зачернелись по полю живые стены нашего лагеря, в разных направлениях поставленные. К генералу беспрестанно носились казаки с известиями.

Наконец, в двадцать минут четвертого часа, большая от Орши дорога закипела вдалеке густою, движущеюся лавою. Все взоры обратились туда. Каждое сердце дрогнуло нетерпеливым ожиданием, и начальствующий авангардом поскакал на правый фланг.

Первое приказание отдано было полковнику князю Тоцкому, чтоб занял высоту, находившуюся впереди, вправо от большой дороги, и беспокоил бы наступающего неприятеля. Голос команды раздался. Длинной, блестящей полосой кинулись летучие орудия вперед в сопровождении своего прикрытия. Топот и звон облеклись столбом пыли, и когда она улеглась, то впереди, на отдаленном холме, строилась уже батарея, сброшенная с отъезжающих передков, а за холмом выравнивался храбрый граф Свислоч с отрядом своим… Черный клуб дыма обхватил крайнее орудие… В лагере перекрестились… Грозный выстрел загрохотал по лесу. Громы покатились один за другим. Смерть полетела в ряды неприятеля. На роковом холме, в густом облаке дыма, возвышался неумолкающий волкан, облеченный молниями; общее внимание обращено было туда, и похвалы неугасимому аду выстрелов разносились по линиям войска русского.

Вместе с сим, вдали, в рядах неприятельских замечено движение, и в ту же минуту образовалась блестящая черта; отдаленные вопли смешались с громом пушек — черта тронулась: целый кавалерийский полк понесся на батарею нашу. Надобно было подкрепить графа Свислоча; адъютант генерала поскакал назад с приказанием… Дикий, пронзительный визг огласил изумленный стан; земля задрожала; черный ураган вырвался из лагеря и помчался вперед — триста башкирцев на летучих лошадях своих унеслись на помощь к прикрытию. Батарея, сокрытая от глаз поднятою до облаков пылью, сделав несколько быстрых залпов, умолкла. Долго нельзя было рассмотреть происходившего на холме: только черневшаяся на одном и том же месте масса смешанного войска возвещала, что неустрашимый граф Свислоч мужественно встретил посетителей. Присоединение башкирцев решило попытку — туча стрел, предвестница их смертной сечи, нанесла панический ужас на неприятелей; они смешались, и скоро возобновившийся огонь батареи возгласил о грозном преследовании бегущих.

Между тем составы неприятельского войска выдвигались один из-за другого, вправо и влево; образовалась необъятная для глаз полоса, опоясавшая все пространство равнины. Батареи наши отозвались неприятелю по всему протяжению стана, и, вслед за сим, неумолкающий треск пошел по лесу: цепи загорелись беглым огнем; наши колонны разомкнулись; стрелки отозваны назад… Сигнал подан — барабаны раздались и заглохли: покатившийся грохот целого ада уничтожил слух, и смертоносным дымом залило оба войска.

Княгиня Тоцкая получила от Софьи письмо в то самое время, как весь Смоленск был уже в волнении. С раннего утра можно было прислушаться к отдаленному грому пальбы; около обеда гром сей становился внятнее: ясно было, что битва приближается к городу; к вечеру уже дрожали стекла в окнах и дымом наполнены были улицы.

Зловещие отголоски выстрелов чутко отдавались между изгибами высокой городской стены и в пустоте башен и наводили ужас на обитателей. Каждый семьянин суетился в доме своем, сбираясь куда-нибудь укрыться от наступающей грозной минуты; экипажи длинной цепью тянулись из города по Московской дороге. Священный звон повсеместного благовеста оглашал окрестность: церковь воссылала к небу последние молитвы свои о защите города.

Тоцкая сидела вместе с князем Бериславским, держа на руках меньшого своего сына, когда вошел Фома в гостиную. Она прочитала с большим вниманием письмо и, расспросив посланного о всех, даже мелочных подробностях, касающихся до Софии, отпустила его.

— Мне жаль ее, — сказала она князю, который, по-видимому, знал уже о существующей между ними дружбе, — но никак не могу к ней ехать. В эти страшные минуты я хочу непременно быть ближе к мужу. Пусть дети едут с матушкой в Москву — но я не расстанусь теперь с мужем: это выше сил моих.

На лице княгини выражалась озабоченность и сильная душевная борьба.

— Пора, — сказала она, — время решиться: скоро ночь… стрельба уже под городом.

Она встала, упала на колени перед образом и в этом положении прижала к груди своей детей.

— Бог с вами, — воскликнула она, — молитесь за отца своего! — слезы блеснули на глазах княгини: казалось, силы телесные готовы были ей изменить. — Благословите их именем божиим, священный отец, — сказала она, подводя их к князю, — мать их малодушна — благословите ж и ее выдержать испытание, от бога ей посылаемое. — Поцеловав в последний раз детей и отослав их в карету, княгиня кинулась на шею к своей матери и залилась слезами. Надобно было Бериславскому употребить всю силу трогательнейшего убеждения, чтоб хотя несколько успокоить ее сердце. — Ну, бог с вами, — снова воскликнула она, прощайте! — И, вслед за сим, стоя перед окном, набожно перекрестила выезжающую за ворота карету.