Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Филяка попятился, держа топор наготове, понизил голос.

– Ишь, заробел Еруслан-богатырь, – будто толкнул в спину задорный голос из толпы. Он шагнул одной ногою через высокий порог, замахнулся топором. Миг – и срубленные головы царя птиц, зевая клювами и кровеня погребку, попадают наземь. Раздвинутся могучие крыла, задрожат предсмертной дрожью… Но ни один волос с головы человечьей, ни одно перо с птицы не упадёт без воли Божьей. На взмахе зацепился топор за притолоку. Оскользь срикошетил по темечку хмельному Филяке. Оглушённый, тот выронил топор, сел наземь, обхватив голову руками. Оробелая толпа ахнула и отхлынула к воротам.

– Как его шибануло…

– Никто его не шибал. Нечистый морок на него навёл, вот рука и оборвалась…»

– С крестом надо, а он – с топором… Погоди, вон, отец Василий идёт, щас он его…

Народ раздался на стороны. Отец Василий, сухонький, лёгкий, в седенькой бороде, развевая полы своей старой – и в пир, и в мир, – рясы, вошел во двор. Обежал толпившихся ласково сощуренными глазами. Широким, висевшим на шее медным крестом осенил православных, подошёл к Филяке. Покривился от густого самогонного духа:

– С кем опять брань затеял, аника-воин?

– Как он, батюшка, меня оховачил, аж искры из глаз посыпались, – замотал башкой Филяка. – Моим же топором чуть до смерти не убил. Чертячий пасынок!

Куда ж ты, неразумный, без Божьего слова, – отец Василий, будто маленького, погладил Филяку по косматому, как у дикого кабана, загривку. Спьяну, небось, погластилось тебе?

Оглядел своих прихожан. Лёгкое бесстрашие сельского пастыря и его несокрушимая вера в силу Креста Господнего передалась и им. Все приободрились, загомонили.

…Что для отца Василия какие-то чертенята на погребке? Во тьму, «где стоны и скрежет зубов», на брань с самим сатаной и всей его несметной ратью вот так же шагнул бы он с животворящим Крестом Господним в руке. На подходе к погребке навстречу ему из-за угла мастерской выступил Гришатка в домотканой, длинной, до щиколоток, рубахе. В зубах он держал белевшую в сумраке дощечку. Гришаткино лицо будто светилось в темноте. Отец Василий склонился над ним, что-то тихо сказал и взял дощечку.

– Как подхватил, как понёс, выше тополей, – запрокидывая к крёстному переставшее светиться лицо, хвалился Гришатка.

– Боязно было? – спросил отец Василий. Кто-то из прихожан уже рассказал ему, как мальца унёс орёл. – Что намалевал-то, не разгляжу?

– Эх, ты. Поверни. Да не так, повдоль. Отец Василий присел на корточки. Теперь их головы сделались почти вровень. Толпа придвинулась. Люди тянулись разглядеть, чего там намалевал убогий Журавлёнок.

– Во, вишь, головы, а это – крыла, – важно растолковывал Гришатка. – Для когтей места не хватило. Знаешь, какие когтищи. Всю рубаху мне подрал и спину расчерябал до крови.

– Во, теперь вижу. Неужто сам нарисовал?

– Сам, зубами уголёк прикусил, – закивал Гришатка. – У дяди Данилы дощечку без спросу взял и срисовал по памяти.

Дощечку с рисунком передавали из рук в руки, подносили к глазам. Крутили и так, и эдак: «Это змей Горыныч из сказки?» – «Орёл, дура!» – «А две головы на что?» – «Так орёл-то о двух головах, в вётлах гнездо…» – «Правда, что ль? Дай сюда»… «Рук Господь не дал, а талантом наградил…». Оглушённый, всеми брошенный Филяка сидел на земле, часто, с сапом, дышал, скрипел зубами. Скисшей брагой пёрла из него пьяная злоба.

– Как он меня оховачил, батюшка, – Филяка по-пёсьи задрал физиономию в пьяных слезах. – Всё одно, казню, – вздыбился он с поднятым топором.

Отец Василий проворно загородил дорогу:

– Охолунь, чадо. Зло злом не истребишь.

– Не замай, поп! – тень от Филяки на белёной стене погребки задрожала, преломилась в поясе. – Они мне башку проломили. Порешу!

Мужики обступили дерзеца, но перечить не решались. Все хорошо помнили, как однажды во хмелю Филяка обозлился на свой распухший от занозы палец, положил руку на чурбак и отсёк его. Теперь, видя испуг окружающих, он ещё пуще ярился на отца Василия:

– Сгинь с глаз, а то за компанию с чертями по секу! Тут, взбудораженный криками, двуглавый заклокотал. Эти крики и две пары мерцавших в темноте глаз наводили ужас.

– Уйди! – Филяка с маху рубанул притолоку над головой священника. Отлетевшая сухая щепа воткнулась тому в щёку, побежала кровь. Мужики остолбенели, будто сам сатана спутал им руки-ноги невидимой сетью. Стянул в невидимый узел разум и волю. Им бы навалиться на охваченного пьяным безумием Филяку, а они будто окаменели.

Вдруг недолгую жуткую тишь двора рассёк детский голос:

– Филяка, я тебя не боюсь! – выкрикнул всеми забытый у плетня Гришатка. – Отдай наш топор!

Хмельной коновал посунулся, будто от тычка в спину, оглянулся, ища взглядом обидчика. Раздался смех. От детского крика и этого смеха незримая сеть распалась. Мужики повисли на Филяке, связали вожжами. Пленник матерился, грыз землю и плевался в окруживших его обидчиков. Тем временем от целовальника принесли керосиновый фонарь. Отец Василий – в левой руке светильник, в правой широкий медный крест, – ступил через порог погребки, поднял фонарь над головой и попятился. Среди тряпья, на рассохшейся бочке крылатилась невиданная птица о двух головах. Без гришаткиного рассказа отец Василий бы и глазам своим не поверил. Вытянув шею, орёл остановившимся взглядом глядел на близкий огонь. В гордо вскинутых головах царственное бесстрашие. Отец Василий перекрестился: «Но хотя бы ты, как орёл, поднялся высоко и среди звёзд устроил гнездо твоё, то и оттуда я низрину тебя…». Велики дела Твои, Боже, и неподвластны уму человеческому…

…Долго растекались по селу далеко слышные в ночи голоса. Обсуждали, дивились. Били за околицей в просе мокрые от росы перепела. Кралась на их песню голодная лисица.

Отец Василий затеплил свечу. Воткнул в солонку на столе. Отсветы тускло расплеснулись по бревенчатым стенам избы. Взблеснул в святом углу серебряный оклад иконы Христа Спасителя.

Священник достал большую, с задравшимися уголками тетрадь в коленкоровом переплёте. На титульном листе крупно его рукой было написано «Дневник с поля брани». Притулился к столу. Обмакнул в пузырёк с чернилами перо и принялся писать:

«…Несть числа коварству и всяческим искушениям падшего ангела. Так и вызывает он меня на брань за ангельскую душу моего крёстного сына, желая погубить её. А я, окаянне человече, не окормляю Гришатку, как надобно. Помню, как Никифор и Арина пришли в церковь и топтались в притворе, будто виноватые. Стыдились, что калеку выродили. Просили окрестить. Мне как ангел на ушко шепнул: «Твоё», – и сердце радостью загорелось. Вызвался я в крестные отцы дитю убогому. Господь привёл вспомнить, как на исповеди раба Божья Устинья, в просторечии Кондылиха, покаялась. Когда она в бане приняла на руки новорождённого и узрела у него нехватку рук и ног, огненный глаз из-под печи внушал сунуть младенца в лохань с водой, как топят слепых котят. Из жалости и родителям в облегченье… И она, было, поддалась этому дьявольскому внушению, но Господь не попустил. Надоумил бросить под каменку ковшик воды из лохани, где обмывала новорождённого. Взвился пепел и камни с каменки попадали. И, будто бы люди видели, встал над баней огненный столб и рассыпался искрами.