Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

…Весь мартовский день двуглавый плавал над степью. И углядел-таки заячью свадьбу. Зашёл издалека и, цепляя крыльями за будылья татарника, вылетел из-за бугра, закогтил по-дитячьи закричавшего жениха. Оттого на гнездо прилетел отяжелевший, сытый. Острым зраком углядел разостланную сеть, но сытость притупила чувство осторожности и он опустился в гнездо. Концы верёвки, привязанные к сети, задёргались. Раздался гневный клёкот, костяное щёлканье. Из гнезда на головы ловцов посыпались сухие сучья, кости.

– Ты чо, уснул? Тяни, Федот!

– Рукав зацепился.

– Тяни!

Двуглавый бился, всё сильнее путаясь когтями и крыльями в ячеях.

– Федот, тяни свою верёвку, из гнезда его вывалим.

– А ну как на нас кинется!

– Тяни!

– Зенки выклюет.

– Да тяни ты!

Кое-как сдёрнули сеть вниз. Уловленный орёл повис вниз головой. Торчали в стороны заломленные маховые перья. Страшные когти путались в ячеях сети. Четыре глаза полыхали злым жёлтым пламенем.

– Держи мешок!

– Суй!

– Ай-яй-яй! А-а-а! Страшные когти сквозь ячеи впились в руку ловца, пронизав ладонь насквозь, сжались.

– Руби ему лапу! – орал уловленный орлом Федот.

– Одноногого не примет. Аванец назад затребует, – отвечал напарник. – Терпи теперь уж. На земле высвободим.

– Руками бошки ему скручивай. Мочи нет, больно!

– Щас залезу. Бросай его, может, отцепится.

– Больно, мочи нету терпеть. Скорей!

– Щас, не сорваться бы. Потемнушке уже ловцы выбрались на дорогу. В задке саней шевырялся мешок с орлом. Федот то баюкал раненую руку, то подымал ее кверху.

– Как топором рассадил. Звёзды сквозь дыру видать.

Выдумляй…

– На, поглянь.

– Пра-а. Знатно.

– За увечье Кольберг-то этот добавить должон.

– Жди. Не задвохнется в мешке-то?

– Не должон. Хоть бы пятёрку накинул за увечье-то.

– Жди.

…Утром Стёпка-Мавр вёз Григория из гостиницы на утреннее представление. Добрый и безотказный парнишка незаметно сделался его руками и ногами.

Студёный ветер мёл по площади перед цирком белую снежную пыль. До представления без малого два часа, а у входа в цирк толпа. У всех головы задраны. Григорий тоже вскинул глаза и оторопел. Над входом на балкончике на цирковой тумбе сидел двуглавый орёл. Клювом оправлял помятые маховые перья. Сразу вспомнился разговор в кабинете Акима Алексеевича, в конце зимы.

– Их надо удивить, – как всегда с напором наседал тогда на Кольберга Аким. – Думай, голова немецкая. В тот раз при коронации Александра Третьего ты ловко придумал огнедышащего Змея Горыныча и Весну Красну. А ныне надо такое завернуть, чтобы коронационная комиссия рты по-разинула.

– Есть одна мысля. Григорий мне подсказал, – усмехнулся Кольберг. – Живой царский герб народу показать.

И тут сразу Григорию сделалось понятно, зачем его позвали. Сердце оборвалось.

– Помнишь, Гриша, ты мне рассказывал, как орёл тебя от волков спас?

– Жалко орла, – сказал Григорий.

– Мы из него уху варить не будем. Мы с ним такой номер закатим, вся Москва говорить станет. – Кольберг поцеловал сложенные в щепоть пальцы.

– Волки, орлы. Не про то речь, мужики, – перебил Никонов. – Мне во вторник с генерал-губернатором встречаться.

– На родине у Журавина, Аким Алексеевич, живёт двуглавый орёл, – пояснил Кольберг. – Привезём – живой царский герб. Приладим на головы короны, в лапы царский скипетр и державу приспособим…

– А ты что скажешь? – Аким повернулся к Григорию. – Ты когда его видел? Два года уж с нами. Живой он там? Не оконфузиться бы.

– Медведей учим. – Кольберг хорошо знал своего хозяина.

Любую идею тот принимал нарочито буднично. Орёл, с которого списан царский герб. Каково! Почище Змея Горыныча будет…

Разговор тот успел забыться. И вот на тебе, двуглавый в клетке.

Перед представлением клетку с орлом занесли в конюшни. Отработав свой номер, Григорий зашёл туда. Густо пахнуло навозом и конским потом, столь знакомым с детства. Подошёл к клетке. Двуглавый дремал. Пуговками белели опущенные веки. При звуке шагов орёл вскинул головы. Глядел на стоявшего у клетки Григория, будто узнавая его. Разом вспомнились Селезнёвка, дом.

Представил, сноха в корытце цыплятам воду наливает. Афоня, чёрный от солнца, в рубахе навыпуск, стожек сенца вершит. Отец Василий, небось, над омутом, где щука клюнула, с удочками подрёмывает. Даша… Как она там, замужем-то? Так горько сделалось. Выпустить бы двуглавого, чтобы подхватил его, как в детстве, и на подворье унёс. Орёл хохлился. Вертел головами в стороны, откуда доносились крики и звериный рык.

«Ты меня дважды спасал от смерти, а я своим языком поганым обрёк тебя на неволю», – страдая, корил себя Григорий. – Мяса, что ли, свежего ему принести…». Он не услышал, как сзади подошёл Тернер. Толстенький, плешь во всю макушку и длинная до плеч грива делали его похожим, скорее, на ковёрного, чем на укротителя львов и тигров.

– Хорошо с двумя головами. Одну откусят, другая останется. А тут одна и то плешивая. – От Тернера пахнуло винным духом. Он ласково глядел на Григория глазками, превращавшимися на манеже в два огненных бича. – Аким велел натаскивать. Говорю ему, не знаю, с какого бока подходить. А он мне: «Царя зверей натаскиваешь и царя птиц тоже выдрессируешь». Со львами-то проще простого, а тут ума не приложу…

– Учудил опять отец Василий, дай Бог ему здоровья, – доносил благочинный Бузулукского уезда Утёвской волости отец Савва архиерею. – В поповский дом погорельцев пустил, а сам в бане ютится. О себе лишь думает. А кто на его место придёт, где жить? Стал ему пенять, смеётся, чисто дитё малое.

Благочинный отец Савва, сам строгий и обстоятельный, селезнёвского священника недолюбливал.

– А кто погорельцы-то?

– Сельские. Бедняки. Семья душ одиннадцать. Всё там загваздают…

– Ты молитву к Пресвятому духу на сон грядущий чтёшь? – оборвал его сурово владыка.

– Всенепременно, без пропусков.

– Помнишь: «…или лукавое помыслих, или доброту чуждую видев, и тою уязвлён бых сердцем; или неподобная глаголах…», – на память процитировал он. – Помнишь ли?

– Ну уж, не знаю, – потупился отец Савва. – Над ним смеются, говорят, отец Василий из ума выживает. Стал ему пенять, он – в крик. Де, с этим домом замучился мыть-убирать…

– Кто над ним смеётся, на того грех и ляжет, – владыка пожевал губами. – Баня-то тёплая? Не застудился бы зимой…

На том разговоры и кончились. Сам же отец Василий и знать не знал, какая тучка над его головой заходила, а гром не прогремел.

Весь теплый сентябрь спал в предбаннике на полу. Постелил охапку сенца, в головах берёзовый чурбачок приладил.

С заморозками перенёс свою перину с берёзовой подушкой в баню на полок. Последнее время он с темна до темна занимался устроением столовой для нищих. Летом прямо в церковном дворике колья в землю вбили, на них доски постелили струганые – вот тебе и столы, и лавки. Обеды готовили в кухне-летовке. В иные дни до полусотни человек набиралось: погорельцы из бедных, странники, побирушки. Осенью холода накатились, непогода. Едят, а дождь со снегом прямо в чашки с кашей сыплется. Навес какой-никакой потребовался.