Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Погрузившись памятью в трагические судьбы венценосных предков, Николай Второй, стоя у окна, мысленно сопровождал их до края могилы. Впитывал их твёрдость духа, мудрость, любовь и терпение. Радуясь и тоскуя, шептал вслед за Христом: «Господи, да минует меня чаша сия. Да не моя воля будет, но Твоя».

– Слон стоит 2037 рублей, гиена – 50, зебра – 500, пума – 150, андалузский бык – 190 рублей, львицы по 250 рублей, попугай – 95 рублей, – читал Аким вслух прейскурант. Когда он был не в духе, умел душу вымотать. – Видишь, а орлы ни одноголовые, ни двухголовые не обозначены. Не знаю, сколь с тебя взять за него.

– Твоя цена, называй, – уступчиво отвечал Григорий, сидя перед ним в коляске у самого порога. До сих пор он надеялся, что Аким отдаст двуглавого за так.

– Давай по сто рублей за голову, – завернул Аким. Стёпка, стоявший у коляски за спиной Григория, аж поперхнулся.

– Отслюнявь, – повернулся к нему Григорий.

– Откуда у тебя такие деньги? – поразился Аким. – Я ведь с тобой не рассчитывался?

– Государевы, – сухо сказал Григорий. – По тыще рублей раздавали покалеченным.

– По целой тыще?

– А ты думал.

– Вот это по-царски! Жалостлив душой молодой государь. По целой тыще! – лицо Акима вспыхнуло восторгом. – Да погоди ты, – отвёл Стёпкину руку с ассигнациями. – Слышь, Григорий, бери своего двуглавого, дарю. Слышь, отвезёшь его, родных проведаешь и назад возвращайся. Денег тебе на дорогу я дам. Невезучий для меня Тифлис. Тернер вот погиб. Цезарь от тоски подыхает. Ты бросаешь…

Весть об отъезде Григория переполошила артистов. Первой прибежала воздушная гимнастка, красавица Зара. Обняла за шею цепкими руками, молча плакала, не зная, что сказать.

– Да будет тебе, будет… – сбитый с толку, Гриша оглядывался на Стёпку. За всё время она раза три и говорила-то с ним. Всё больше глядела издали ласково и грустно. Притопал, голова в пу ху, Стобыков. Схватил коляску вместе с Григорием, прижал к груди.

– Скотина ты, Гришань, бросаешь меня одного. Закину щас в оркестр, будешь знать.

– Поставь наземь, коляску сломаешь, – через силу смеялся Григорий.

– Дождись девяти дён, помянешь хоть, – упрашивала борчиха. – Он, покойник, тебя сильнее Цезаря любил. Бывало, скажет: «Из людей один Гриша, святая душа, меня жалеет…».

Уговорила. В один стол поминки Тернера получились и проводы самарского Рафаэля. Вручили Григорию подарок – пошитую цирковым портным лёгкую муфлоновую шубу. Кольберг сказал речь, растрогавшую всех до слёз:

– …Ты нас одним своим присутствием поднимал. Отрабатывают ребята номер. Упали, побились. Друга на друга ругаются. Бах – ты. И всем разом стыдно делается. Вроде, ничего и не сказал, а стыдно. Да что про людей говорить, звери и те тебя полюбили. Цезарь вон, пока ты около клетки стоишь, ест, ты отошёл – перестаёт. Эх, Гриша…

– Захотел, он бы меня поборол, – заглушив Кольберга, взревел пьяный Стобыков, вывернул белки заплаканных глаз. – Какой смех? Раз рассерчал, глянул на меня, не поверишь, руки, как плети, повисли… Прости, Гришань, рёбры тебе поломал… – Упал на колени, стал целовать коляску. Мотал головой, летели слёзы. – Эх, выпустите на меня медведя, на щепки расщипаю!

…Обо всём этом Григорий вспоминал в поезде. Глядел на лежавший на столике клык пантеры в золотой оправе – подарок Акима. Пантера эта вырвалась из цирка и напала на лошадь. Кучер задушил её вожжами… Летела за окном жёлтая степь. Наносило в купе родной горькой полынью. Навзничь с раскрытым по-детски ртом, уронив до полу руку, спал на полке Стёпка. Поначалу Григорий не хотел брать его с собой. У парня своя жизнь, у него – своя. Объяснял, уговаривал. У того на всё был один ответ: «Не возьмёшь с собой, удушусь!» Двуглавый сидел с раскрытыми от жары клювами, выворачивал зрак, косился на небо за окном, на пролетавших птиц.

Все эти три года между домом и Григорием стояла блестящая шумная стена из тысяч восхищённых глаз, аплодисментов, грома оркестра, конского топота и рёва зверей на манеже.

Где-то далеко-далеко за этой звонкой стеной текла речка Самарка, крестил новорождённых и отпевал покойников отец Василий. Сеял хлеб Афоня. Стояла на берегу Даша, заливалась румянцем. Он редко вспоминал о них. Ещё реже писал письма, посылал Афанасию деньги. И когда получал столь же редкие письма из Селезнёвки, читал нехитрые строчки с поклонами и описаниями урожая, приплода скотины, окатывало стыдом. Жало пчелы в львиную губу обрушило напускную радость и мишуру. Заставило иными глазами взглянуть на манеж. Львы, тигры, пантеры, медведи. Красивых, могучих зверей, без вины виноватых, заточили в клетки. Голодом, побоями, хитростью подавили природные инстинкты, заставили на потеху публике плясать, прыгать в огненные обручи, кланяться и зарабатывать деньги.

Григорий вспоминал, в детстве на печи читали жития про то, как к преподобному Сергию Радонежскому приходил из леса голодный медведь, будто «заимодавец», и святой отдавал ему последний кусок хлеба, сам оставался голодным. А как дикий лев рыл лапами в пустыне могилу преподобной Марии Египетской…

«Святые жили в любви и гармонии с братьями меньшими, а мы, – думал он, глядя на мелькавшие за вагонным окном деревни, стада, перелески, – превозносясь над зверями и другими людьми, тешим гордыню. Заходил в купе начальник поезда, красный, потный, долго разглядывал орла.

– Создал же Господь такую страхолюдину. Не заразный?

– На царском гербе двуглавый орёл помещён. Проснулся Стёпка, свесил ноги, не поняв спро сонья, ляпнул:

– На племя везём.

– А-а-а, не заразный, значится, – ушёл. Приходили на станциях чиновники, городовые. Интересовались больше орлом, а не Григорием. Никто не обращал внимания на Стёпку:

– Сажей, что ли, натереться? Мол, из Ефиопии выписали.

В Самаре заночевали на постоялом дворе. Чуть рассвело, на паре лошадей тронулись в дорогу. Когда взошло солнце, они уже переехали мост через Самарку, поднялись из поймы на взгорок. Стояло ясное божественное утро. Григорий оглянулся на город. От речки подымался белёсый туманчик, в его прозрачной глубине тонули дома и сады. Поверх тумана вздымались в тихое небо языками золотого пламени купола церквей. За ними ещё выше, в отдалении, жёлтыми свечами горели кресты Кафедрального собора. При виде этой красоты Григорий взмывал душой к голубому куполу небесного Божьего храма и губы шептали: «Господи, даруй мне сию чистоту духа, сию простоту сердца, которые делают нас достойными любви Твоей…».

Припекало солнце. Колеса, тонувшие в песчаной колее, загудели по набитому большаку. Лошади пошли резвее. Стёпка от жары накрыл клетку с птицей полотном.

– С боков освободи, пусть ветерком продувает, – велел Григорий.