Лидия Либединская - Последний месяц года

— Ну, братец, в таком случае ты очень умно поступил! Но я все-таки твой начальник, и ты, верно, знаешь, как предан я государю. А потому скажи мне: в чем дело?

Но Шервуд твердо стоял на своем: кроме как государю императору объяснить дело не может, потому что касается оно лично царя.

— Ну, в таком случае я тебя и спрашивать не буду, поезжай с богом! — мягко проговорил Аракчеев.

И эта мягкость показалась Шервуду страшнее гнева. Он не выдержал и крикнул:

— Ваше сиятельство! Дело в заговоре против императора!

В тот же вечер фельдъегерь мчал Шервуда в Петербург.

На другой день, в пять часов пополудни Шервуда привезли во дворец на Каменный остров к императору Александру I.

Государь изволили кушать, и Шервуду пришлось ждать. Наконец Александр вошел в комнату, где ожидал Шервуд, и жестом приказал ему следовать за собой. Они вошли в кабинет.

— Ты мне писал? Что ты хочешь сказать? — спросил царь негромким потухшим голосом. Глаза у него были светлые, выцветшие, тоже потухшие.

— Ваше величество! Я полагаю, что против спокойствия России и вашего величества существует заговор…

Шервуд с пунктуальной точностью передал свой разговор с Вадковским, рассказал о подозрениях, что вызывали в его верноподданническом сердце сборища в Каменке.

Царь слушал молча, не говоря ни слова, потом спросил устало и словно нехотя, вяло пошевелив белыми пухлыми пальцами:

— Что же эти… хотят? Разве им так худо?

— С жиру, ваше величество, собаки бесятся…

Александр брезгливо поморщился.

— Как ты думаешь открыть заговор?

Шервуд снова начал говорить подробно и долго.

Царь слушал, положив голову на белую пухлую руку с толстым обручальным кольцом.

— Не лучше ли будет для открытия заговора, если я прикажу произвести тебя в офицеры? — перебил он Шервуда.

От восторга у Шервуда все запело внутри. Воображение уже рисовало ему славу и почести. Но он ответил спокойно:

— Ни в коем случае, мой государь! Это может все дело испортить. А когда богу будет угодно помочь мне открыть зло, тогда можете произвести меня во что вам будет угодно!

Царь посмотрел на него с любопытством. Потом милостиво протянул Шервуду свою выхоленную мягкую руку. Шервуд почтительно припал к ней губами.

— А теперь, Шервуд, поезжай! Напиши мне скорее, как думаешь приступить к делу, и жди от меня приказаний!

Если бы Рылеева спросили, кто впервые привел к нему Петра Григорьевича Каховского, он затруднился бы ответить. На его русских завтраках бывало так много людей, что порою Рылеев сам не мог поймать нить завязавшегося знакомства.

Русские завтраки Рылеева славились на весь Петербург.

— Мы должны избегать чужестранного, дабы ни малейшее к чужому пристрастие не потемняло святого чувства любви к отечеству. Не римский Брут, а Вадим Новгородский да будет нам образцом гражданской доблести, — любил повторять Рылеев.

В те дни, когда у него собирались друзья и знакомые, Петр стелил на стол простую камчатную скатерть, подавал деревянные ложки, солонки с петушиными гребешками. Кушанья и напитки тоже были простые, исконно русские — ржаной хлеб, квашеная капуста, кулебяка, квас, водка.

«Человек без имени и состояния», — пренебрежительно говорили о Каховском. Но тот костлявый, сутуловатый молодой человек сразу привлек внимание Рылеева. Он с интересом разглядывал своего нового знакомца. Лицо землистого цвета, волосы небрежно подстрижены, одежда потертая. Ходили по Петербургу слухи, что он безнадежно влюблен в Софью Михайловну Салтыкову, что девушка поначалу была к нему благосклонна, но родители ее наотрез отказали нищему и безродному жениху. Каховский был мрачен, держался особняком. Рылеев подошел к нему, ласково заговорил, спросил, давно ли в Петербурге. К удивлению, Каховский отвечал охотно, словно был благодарен за оказанное внимание.

— В Петербурге недавно! Служил в армии, вышел в отставку. С командиром поссорился. За солдата заступился, а это, сами знаете, у нас не положено…

Рылеев искренне посочувствовал, и сочувствие его так тронуло Петра Григорьевича, что он неожиданно для самого себя разоткровенничался и рассказал Рылееву о своей незадачливой любви. Видно, накипела в душе боль и достаточно было доброго слова, чтобы выплеснулась наружу.

Через несколько дней они уже перешли на «ты».

— Знаешь, Рылеев, — говорил Каховский, — как радостно мне твое участие! После всех бед, что разом обрушились на меня, я голову потерял… И вдруг ты… Я собираюсь в Грецию, сражаться за свободу и независимость греческого народа. Мой мятежный дух им сродни. Хоть бы скорее уехать… Да вот сижу без копейки!

— Ну полно, полно, — мягко сказал Рылеев. — О деньгах не тревожься. Сколько тебе надо? Я дам…

Яркая краска залила худое, измученное лицо Каховского, глаза повлажнели.

— Я видел к себе в жизни так мало внимания, — виновато и растерянно сказал он. — А ты пожалел меня, Рылеев, и тем победил. Я твой друг навсегда!

Рылеев смутился и, чтобы перевести разговор, спросил:

— Зачем тебе ехать в Грецию, когда в России есть дела более высокие?

Каховский с недоумением взглянул на него.

— Или ты не испытал на себе произвола властей? — продолжал Рылеев. — Или не считаешь, что назревают в России события великие? И не наша ли обязанность помочь родине сбросить старые одежды?

— Я проехал всю Россию, я знаю свое отечество, — взволнованно ответил Каховский. — Повсюду слышал ропот на правительство. Но куда прибегнуть, где искать защиты тем, кто не имеет никаких способов защитить себя, если законы не ограждают слабых от произвола сильного? Я знаю, нужно свергнуть правительство, истребить царей! Я давно думаю об этом. Но для свержения правительства нужны люди. Где взять людей?

— Они есть, — спокойно ответил Рылеев. — Существует общество. Сегодня я больше ничего не вправе сказать тебе…

Ночью, вернувшись в свою нищенскую комнатенку, Каховский до утра не сомкнул глаз, ворочаясь на жесткой постели.

Неужели найдена цель? Неужели судьба свела его с людьми, что станут ему друзьями, братьями? Братьями в едином и великом деле. Выходит, не напрасна его жизнь, не зря терпел он страдания и муки?

Он вспоминал бедное детство в родительском доме. Отец и мать сызмальства приучали детей к мысли, что им самим придется пробивать путь в жизни — ни капитала, ни высоких связей у Каховских не было.

Когда Петр подрос немного, его отдали в Московский университетский пансион. Всегда задумчивый, погруженный в книги, он ни с кем не дружил. Товарищи дразнили его мечтателем, дергали за курточку, пачкали мелом, кидали в него учебниками. Он ничего не отвечал, только прикрывался рукой, чтобы не прерывать чтения. Любимыми его были книги о героях древности. История Брута, решившегося ради свободы родины убить Юлия Цезаря и восстановить республиканский строй Древнего Рима, казалась ему прекраснее всех легенд и сказок. Не знал он тогда, что пройдет каких-нибудь десять лет и товарищи назовут его новым Брутом.