Карел Шульц - Камень и боль

В голосе Пьера опять послышался гнев.

— А знаешь, кто первый изобразил на холсте разбойника Карла, который называет себя стражем флорентийской свободы? Знаешь кто? Кто первый из флорентийских художников плюнул на память Лоренцо Маньифико и начал прославлять своей кистью французского захватчика? Кто изобразил торжественный въезд Карла Восьмого во Флоренцию? Твой друг, Микеланджело, тот самый Франческо Граначчи, за которого ты так меня просил, чтоб я позволил ему вернуться к моему двору, — без него ты не хотел даже прийти ко мне, этот самый друг свой Граначчи — вот кто изобразил!

Пьер схватил Микеланджело за руку.

— Поедешь во Флоренцию — поедешь на смерть. Народ опять взбунтовался, французы выступили дальше, на Рим. В городе смятение, но всех объединяет одно: ненависть к Медичи. И ко всему, что когда-нибудь было медицейским. А ты был медицейским, Микеланджело, этого тебе никогда не скрыть, и кому же это известно лучше всех, как не Савонароле? Что ты там будешь делать? Там опрокидывают статуи, жгут картины и библиотеки, истребляют искусство. Ради этого ты вернешься? Ты не успеешь взять резец в руки, как они вырвут его у тебя и отправят тебя на плаху, да, да, на плаху, потому что ты медицейский, служил Медичи и бежал, когда во Флоренции было создано королевство Христово. Куда угодно, только не во Флоренцию, ставшую городом убийц, плах и сумасшедших!

Лицо Микеланджело стало пепельно-серым.

— Оставайся в Болонье, — продолжал Пьер. — От души советую. Ради памяти отца своего советую, он тебя любил, и я тоже тебя люблю, ведь я тебя первого призвал к своему двору после смерти Лоренцо, дворянина своего послал за тобой, от души советую, ты, можно сказать, еще мальчик, пропадешь там среди этих бурь, средь этой сумятицы, в которой дело идет о жизни, ты не способен к подлости, у тебя не такой характер, как у того же Граначчи, ты не запоешь у костра от восторга, что там горят творенья Мантеньи и Боттичелли, нет, ты там пошел бы навстречу гибели, радуйся, что ты здесь, в Болонье, где тебя любят, где все тебя ценят, где у тебя заказы, свободный выбор работы, — как искушенный, страданьем искушенный человек советую: никогда не покидай Болонью!

Микеланджело молча подошел к алтарю. И опустился на колени в том месте, где прежде стоял на коленях Пьер. Сложил руки.

— Савонарола! — услышал он за своей спиной полный ненависти возглас Пьера. — Ты бы попал не в королевство Христово, а в сумасшедший дом. Флоренция… единственная союзница французов! Но скоро вся Италия восстанет против французов, и тогда — горе Флоренции! И ты хочешь туда вернуться? Савонарола! Страшна сила безумия! Ах, Флоренция! Моя Флоренция! Что с тобой сделали!

Крик его сорвался в такое горькое рыданье, что больно было слушать, словно тебе в сердце воткнули добела раскаленный кинжал. Мужчина плакал!

Микеланджело прижал локти к телу, сложив руки для молитвы. Позади, опершись лбом о ребро церковной скамьи, плачет Медичи, плачет правитель Пьер, изгнанник, плачет о Флоренции. Плачет оборванный, в лохмотьях, потому что сон в руку, плачет, кусая свои кулаки воина, чтоб заглушить собственный плач, — это всхлипыванье и рыданье человека в бегах, стон, вломившийся в тишину храма, это слезы человека, лишенного власти, вопль беглеца, порыв тоски, тем более жгучей, чем прекрасней родина. Камни. Стены. Неподвижные статуи святых.

Это только статуя Юдифи орала на правителя, который хотел с мечом в руке отвоевать обратно свой город. Здесь ни один из каменных святых не открыл рта и не крикнул: "Смотрите, вон он — Медичи!" Подняв орудия своей пытки, они глядели на стенающего. Это только статуя Юдифи издала голос, подала команду к восстанию. А эти молчат, молчат — и только.

Оттого так громко звучали молитвы и плач. Видимо, нужно было, чтобы сетовали здесь человеческое горе и потерянность, чтоб оценены были эти одинокие слезы, чтоб услышано было имя божие из человеческих, а не из каменных уст. И вот оно поднялось, запылало. Уста человеческие повторяют его. Оно наполнило весь храм. И статуи, составляющие ему ослепительную небесную свиту, глядели на человека, который правил, был изгнан и теперь в молитвах своих боролся с богом. Может быть, они сами тоже молились вместе с ним, но так, что каменная грудь их принимала, как удары, то, что не смело взлететь с его языка до неба, унижая милосердие божье. Конечно, они молились. Но человек не слышал. Микеланджело прислонился лбом к решетке перед главным алтарем. И стоял так долго, очень долго. А когда потом встал и хотел заговорить, обнаружил, что он — один. Пьер ушел, не простившись с ним. И Микеланджело вышел из храма, оставив там свои инструменты. Так, погруженный в раздумья, дошел он до укреплений.

На башнях Болоньи било полдень…

Старик Альдовранди сидел за столом в напрасном ожидании. Потом с досадой начал обедать один, послав в храм слугу. Но тот вернулся без Микеланджело, с одними оставленными инструментами. Мессер Альдовранди еще больше нахмурился. Последнее время Микеланджело внушал ему все больше тревоги. Юноша забыл. Он забыл, что у него лицо мордобойца. Ищет любовных приключений, совращает замужнюю женщину. Забыл, что из-за женщины ему уже пришлось оставить Флоренцию, — хочет теперь, чтоб из-за женщины пришлось оставить Болонью? А главное, забыл, что освобожден им, Альдовранди, из тюрьмы и должен испытывать к нему великое чувство благодарности. Он до сих пор ни словом не намекнул, что хотел бы сделать его статую из мрамора или бронзы. Забыл, что все художники, бывшие гостями благородного члена Консилио деи Седичи, первого среди патрициев, с готовностью, без малейшего ропота обогатили его прославленные собрания своим искусством. Видно, считает себя выше Якопо Кверчи, Франческо Коссо, Марсилио Инфранджипани. Томассо Филиппи, Симона Мааруччи, Антонио ди Пулья дель Арка, Лоренцо Косты и всех остальных? Я много слышал о тебе, Микеланджело, но не знал, что ты неблагодарный… Вот для Лоренцо Маньифико ты бы, наверно, охотно, с радостью стал творить, а ведь он не спасал тебе жизни… Но если — для Лоренцо, так почему — не для меня?

Покинутые инструменты! Совсем как спустя несколько вечеров была покинута книга Данта. О чем он думает, этот юноша? Стихи читает с таким видом, словно это какая-то повинность, как слуга, на которого возложили тяжкую обязанность.

Покинутые инструменты, покинутые книги, а теперь вот — покинутое место за столом. Что же, я должен есть один, как купец, который — проглотил еду и скорей опять в лавку? Узкой дряхлой рукой Альдовранди расправил свою белую бороду и засмотрелся на занавесь, где нагота Ариадны сияла, как солнце на темном фоне скал и бушующих волн. Прекрасное произведение, купленное его агентами в Равенне, — из собраний знаменитого семейства Нелли, все члены которого были убиты французами. Последний в роду — Орацио Нелли — не хотел отдавать эту занавесь, хоть за нее было уже заплачено, но старик Альдовранди так страстно желал обладать ею, что добился заключения Орацио Нелли в тюрьму, пока тот не отдаст купленного. На третий день своего заключения Орацио Нелли умер от полученных ран, и на этом история с Ариадной кончилась, так как занавесь была найдена под кучкой камней у него в саду. Альдовранди очень любил это произведение. Не уставал восхищаться — и занавесью и Ариадной. Ариадна, гибкая, стройная, выставляла свой обнаженный юный торс, изнемогающая от скорби, прелестная и в слезах, обрызганная, словно поцелуями, каплями морской волны. Изгибала свои влажные девичьи бока, простирая нежно-страстным, ласкающим движеньем нагие руки вдаль. Ариадна рыдала, покинутая героем. Альдовранди опять расправил бороду узкой, худой рукой и стал мечтать. У покинутой возлюбленной на занавеси было такое милое, трогательное выражение лица и до того естественное, что, наверно, взято с натуры; это лицо и обнаженное тело воспроизводили, конечно, какую-нибудь девушку, жительницу Равенны, и тогда понятно, почему юный Орацио не хотел отдавать занавеси, хотя за нее было уже заплачено, и предпочел отправиться в темницу, где на третий день умер от ран. Альдовранди, зажмурясь, стал думать о живой Ариадне, Ариадне равеннской, передавшей свое лицо и фигуру вот этой, искусно вышитой и ослепительно нагой на темном фоне скал и моря. Оставленная героем, она зовет его обратно — движеньем, полным воспоминания, обетов и страсти. Тезей уехал, он должен был уехать, исполняя свое предназначенье. Но почему должен был уехать молодой Орацио Нелли? Какая сила разлучила этих любовников? И тогда Орацио велел хоть вышить лицо и тело этой девушки… Погиб в темнице, не желая отдать занавесь. Альдовранди надменно улыбнулся. Если б не он, занавесь давно бы уж была отвезена на хребте какого-нибудь Карлова мула во Францию. А он сохранил ее для Болоньи. Для той Болоньи, которая, благодаря его усилиям, станет итальянскими Афинами, переняв наследье Флоренции… Нет, никогда высокородный член Консилио деи Седичи не впустит сюда какого-то юродивого монаха, чтоб тот начал жечь и уничтожать произведения искусства! Альдовранди представил себе на минуту, как желтая костлявая монашеская рука раздирает напряженное девичье тело Ариадны, и вздрогнул. Это было не только смешно, но и отвратительно!.. Нет, сюда Савонароле заказан вход! Альдовранди вспомнил проповедь, которую читал ему Микеланджело. Выкрики, вспышки, путаница мыслей, зловещие предсказания, все в кучу, без склада и лада, бред сумасшедшего… В любой черточке этого прекрасного лица, в мягком вздымании милых молодых грудей, в широком мановении воздушного жеста рук и трогательном наклоне девичьей головы больше одухотворенности, чем во всех Савонароловых проповедях!