Карел Шульц - Камень и боль

На римские улицы вышли убийцы и стражники.

Чердачную каморку во дворце Рафаэля Риарио, кардинала от Сан-Джоржо, на Кампо-деи-Фьоре, ярко освещали несколько свечей в подсвечниках, стоящих среди кусков черствого хлеба и мисок с остывшей кашей на грубом, ободранном столе. Сидя на низком дубовом сундучке, сжав руки между колен, Микеланджело глядел на маленького человечка, совершенно лысого, вертевшегося перед ним, восторженно рассматривая картон с рисунком, изображающим стигматизацию святого Франциска.

— Гляжу и диву даюсь, — тараторил человечек. — Ком к горлу подкатывает. Ты в самом деле нарисовал это для меня, флорентиец? Такая вещь в алтарь прямо просится! Тогда мой дорогой святой Франциск заговорит со мной…

Микеланджело устало улыбнулся.

— Ты не идешь спать, Франческо? — спросил он.

— Спать? Сейчас — спать? — обрушился на него человечек. — Ложись, а я еще понаслаждаюсь твоим дарованием, да и нет у меня столько времени, как у тебя, я должен ждать, когда от нашего хозяина вернется патер Квидо, прелат Святой апостольской канцелярии; он хочет, чтоб я его еще побрил. Ах, Микеланджело! Ты художник не мне чета, я должен это по справедливости признать, не мне чета, я бы нипочем такой вещи не смог нарисовать!

Микеланджело встал, зажег еще одну свечу и, сев за стол, принялся писать своим четким, красивым почерком письмо. А человечек забегал по комнате, без конца тараторя и соображая, куда бы повесить картон. В конце концов он остановился перед своей постелью, стоявшей против постели Микеланджело, и, приложив картон к выбранному им месту на стене, воскликнул:

— Здесь, Микеланджело, здесь?

— Ну чего тебе надо? Ты не даешь мне ни минуты покоя… — вскипел Микеланджело, с раздраженьем ударив кулаком по столу.

— Не сердись, флорентиец! Я у тебя совета прошу…

— Вешай где хочешь, а еще лучше… продай!

Человечек оторопел.

— Ты что — с ума сошел? Продать вот это? Самое прекрасное из всего, что я имею? Как это взбрело тебе в голову? Ты мало молишься, Микеланджело, мало молишься, коли можешь так говорить. Продать это!

— Почему бы нет? Выдай это, скажем, за подлинный портрет святого Франциска, получишь много денег… а в Риме к таким вещам уже привыкли!

— Что ты говоришь! — возмутился человечек. — Совсем спятил?

— Одним мошенничеством больше или меньше… — с горечью возразил Микеланджело и снова опустил гусиное перо в чернила. — А теперь дай мне писать…

Человечек забарабанил молотком по гвоздям, прибивая картон. Но продолжал говорить в промежутках между ударами.

— Это ты во Флоренцию пишешь? Хозяину своему или полоумному этому, Савонароле? Про нас пишешь? Жалуешься?

Микеланджело с сердцем отбросил перо и, оттолкнув стул, пересел опять на сундук.

— Просто голова кругом!.. — воскликнул он, ероша руками волосы.

Человечек перестал стучать молотком и подошел к нему, глядя на него мягким, сочувствующим взглядом.

— Ты просто какой-то чудак, флорентиец! Чего ты теперь-то тревожишься? Это просто смешно! Быть в Риме — и тревожиться! Жить на Кампо-деи-Фьоре — и тревожиться! Быть гостем кардинала Риарио — и тревожиться!

— Гостем? — вне себя вскочил Микеланджело. — Какой я здесь гость? Вот эта дыра под самой крышей, это пренебреженье ко мне, это презрение, это гостеприимство? Так принимают художников римские кардиналы? Почему он не отпускает меня домой? Здесь я только зря трачу время, ни на что не нужный. Ты хоть его брадобрей, а я что? Флорентиец, человек из того города, откуда он вернулся, бледный, как смерть, не дослужив кровавую мессу Пацци, на что я ему? Может быть, я повинен в той смертельной бледности, которая останется у него до самой смерти?

У человечка от страха язык отнялся, он только прижал ухо к двери: не подслушивает ли кто? А Микеланджело продолжал кричать:

— Ты хоть брадобрей, а я и того нет, просто страшный безносый бродяга, флорентийский скиталец, понимаешь?.. А теперь еще и мошенник! Вот как он на меня смотрит, оттого и презирает, пренебрегает мной. Будь я шлюхой, мне б у него лучше жилось, а то — ваятель какой-то! А виноват я в этом обмане? Ни сном, ни духом. Меня самого одурачили… Я пошел на это, после того как Лоренцо Пополано мне сказал, что у вас в Риме обычно так делается… Я поверил, мне и в голову не приходило, что тут ведется фальшивая игра и со мной! И если уж кто здесь мошенник, так это как раз твой кардинал…

— Флорентиец! — воскликнул брадобрей Франческо, посинев от страха. Если бы кто-нибудь стоял за дверьми, ты больше никогда бы не вышел из ватиканского узилища. Опомнись!

Микеланджело плюнул и улегся на ложе.

— Мне все равно. Наверно, даже тюрьма не хуже этой жизни… Да мне и не впервой!..

Человечек подошел к нему, широко раскрыв глаза, стуча зубами, и сел в ногах постели.

— Ты… — начал он растерянно, — не ври… ты сидел в тюрьме?

— Да, сидел! — отрезал Микеланджело. — В Болонье. Разве ты не видишь по лицу, что я бродяга и мордобоец?

— Неправда… Неправда!.. — быстро закачал головой брадобрей. — Но в тюрьме в самом деле сидел?

— Говорю, сидел…

— Так ты… — продолжая качать головой, промолвил брадобрей, — значит, правда — мошенник?

— Может быть…

Микеланджело горько улыбнулся. Человечек всплеснул руками.

— Но, милый мой, ты еще так молод! Зачем это? Обмануть кардинала — куда ни шло. Но обманывать нашего кардинала Риарио! Это неправильно, это глупо, это великий грех!

— Но господь по доброте своей простит нам… сказал тогда этот паук…

— Кто? Что ты говоришь? Какой паук?

— Да этот… Пополано… — ответил Микеланджело, заложив руки за голову и глядя в потолок. — Лоренцо Пополано… мои добрые друзья — Аминта, и Никколо Макиавелли, и другие, потом патриций Торнабуони — отговаривали меня иметь дело с ним… но я не послушался, мне надо было работать, нужны были деньги, я не мог жить на счет домашних, отец и братья — все ждали, что я буду их кормить, дома была нужда, необходимо было получить заказ у Пополано этого… и он мне дал… Сан-Джованни, святой Иоанчик, голый, как Парис, покровитель нашего находящегося в опасности города, понимаешь, святой Иоанчик с любострастным выражением лица, покровитель города, на которого со всех сторон напирали враги. "Ничего языческого!" — так сказал мне Пополано и улыбнулся… Я понимал… Мне нужна была работа… Нужны были деньги, для дома… Тебе непонятно, но ты все-таки единственный человек в Риме, которому я могу сказать… Мне нужна работа! Античность, тайная любовь Медичи! И я сделал ему спящего купидона. Если б ты видел! Он заметался из угла в угол комнаты, как скорпион, не зная сразу, что сказать, дрожал от желания оставить статую себе, но боялся, дрожал от страха, ты пойми, только чтоб ничего языческого в городе Савонаролы, чтоб милосердный господь не покарал! Я не мог не смеяться, глядя на этого лицемера, который собирает сокровища только на небесах, печется о бедных, во время голода во Флоренции скупил все зерно Романьи и перепродавал его флорентийской бедноте по тройной цене, вот как он печется о бедных, вот как собирает сокровища на небесах. Он бегал из угла в угол, как скорпион, как паук, не зная, что делать со статуей, длинные, липкие пальцы его дрожали от восторга, когда он касался ее поверхности, когда гладил этого прекрасного спящего нагого купидона, и в то же время сердце у него падало от страха, как бы вдруг не вошли Савонароловы пьяньони, он бледнел, зеленел даже, засыпая меня цитатами из Писания и Савонароловых проповедей, и в то же время не знал, как быть со статуей, пока я не сказал ему прямо, что мне нужны деньги, хорошая сумма… Он позвал меня на другой день и объяснил мне свой план. Оставить у себя статую он не может, но деньги я получу. Дескать, он подумал насчет Рима. Но в Риме кардиналы покупают только античные статуи, найденные в земле, никто не станет покупать статую у какого-то Буонарроти из Флоренции! Поэтому надо ее на некоторое время закопать, измазать глиной, повредить немножко, а потом выдать за добытую раскопками… За нее хорошо заплатят. Я возражал, мне не хотелось идти на это, но он твердил, будто в Риме это дело обычное, будто половина кардинальских коллекций состоит из таких подделок, а потом говорит: "Коли мы ее закопаем, а потом откопаем, это будут раскопки или не раскопки?" И засмеялся, наверно, как когда кормил бедных хлебом из Романьи по тройной цене, — кормил бедных или не кормил бедных? И он, дескать, знает одного торговца, вора этого, Бальдассаре дель Миланезе, который поставляет откопанные статуи для Рима, так он будто уж продавал кардиналам такие вещи! И верит, что милосердный господь простит! Пришел вор Бальдассаре, торговец из Милана, осмотрел статую, потер руки и сказал, что никто не отличит. Мы ее закопали, потом откопали, — по ихнему выходило: раскопки. Купидон мой спал, не обращая внимания ни на Пополано, ни на Миланезе, и его продали в Рим, как выкопанную античную статую. Это было первое мошенничество в моей жизни! Поэтому я навлек на себя презренье кардинала, поэтому и ты называешь меня мошенником! Да разве я закопал статую? Я отдал ее пауку Пополано. А вор Бальдассаре заплатил мне за нее тридцать дукатов, — сказал, больше не дали!