Карел Шульц - Камень и боль

В Болонье сожгли еретика, объявившего, что теперь скоро христианству конец.

А Микеланджело ваяет группу. Fac me tecum pie fiere, crucifixo condolere, donec ego vixero [94] Дай мне благоговейно плакать вместе с тобой, состраждать распятию, пока я буду жив (лат.). .

Замученный Христос-Спаситель — на руках у Матери. Лежит поруганный в объятиях царицы боли, но царицы страшной, царицы ужасной, царицы, которая тиха, глаза закрыты, молчит. Но написано: "In interitu vestro ridebo et subsannabo" — "Видя гибель вашу, буду смеяться и хохотать". Царица невыразимой боли склонилась к сыну, лицо которого искажено муками, так же как во время коленопреклонения в саду скорби смертельной, и когда свистели бичи у столба, и когда ему метали в лицо слюну с мокротой и вложили в руки трость, и когда он тащил бремя креста в зное последнего пути, и когда он три часа страдал в крови и жажде на Голгофе и потом был снят и положен на колени к той, которая шла с ним, страдала с ним, а теперь смежила очи, молчит, молчит. Он совершил свой труд. Fac, ut animae donetur Paradisi gloria, amen [95] Сделай, чтоб душе дана была райская слава, аминь (лат.). .

Но, и совершив, не узнал покоя. До смерти измученный и обессиленный, больной, в лихорадке, однажды вечером выбрался из своей нищенской постели и поплелся в собор св. Петра. И, спрятавшись, оставался там, пока храм не заперли. Потом, став на колени перед своей Пьетой, долго молился; кончив молитву, взял инструменты. Да, так надо! Вот мать твоя!

Микеланджело запалил несколько свечей и заботливо их расставил. Потом очень тихо принялся работать резцом по ленте, бегущей вдоль одежды богоматери. Высек слова: "Michael Angelus Buonarrotus Floren. faciebat" [96] "Микаэль Ангелюс Буонарротус флорент. ваял" (лат.). .

В первый и последний раз подписался на своем произведении. Потому что это была не только подпись. Вокруг него — Рим, надо же где-нибудь жить. А имя его теперь навсегда у матери божьей записано, имя его — у нее, он отдал его ей, и она узнает его сразу, как только оно будет произнесено, — когда его ангел-хранитель остановится у двери судилища, и душа его, одинокая и обнаженная, появится перед престолом господним для суда. Имя его — у матери божьей. И так твердо, надежно вытесано, что никогда не исчезнет, его нельзя стереть.

Тысячи паломников и римских жителей подходили к статуе. Целый день народ так толпился, что боялись, как бы опять неосторожные паломники не оказались раздавленными. Во всем Риме только и было разговоров что об этом произведении. Кардинала Жана Вилье де ла Гросле принесли на носилках, и он благословил изваянье, пепельно-седой, слезы на глазах, его держали прямо, и он, простерев руки, тяжелым и торжественным литургическим движением благословил статую:

— Omnipotens sempiterne Deus… ut quicumque coram illa suppliciter colere et honarare studuerit, illius meritis et obtentu a te gratiam in praesenti et aeternam gloriam obtineat in futurum; Per Christum… 3 [97] Всемогущий предвечный господь… всякий, воздавший ей публично усердный почет и коленопреклоненное поклонение, да получит от тебя, ее заслугами и оправданием, милость в настоящем и вечную славу в будущем. Во имя Христа… (лат.)

Тяжкий обет исполнен. Кардинал может умереть.

Весь Рим твердит имя Микеланджело. Но имя его — и у "Матери божьей". Весь Рим жаждет больше знать об этом флорентийце, который жил у кардинала в брадобреевой каморке; весь Рим завидует художнику, который вдруг прославился. Но Микеланджело можно найти на постоялом дворе, где каморки мало чем отличаются от светлички брадобрея, и он болен, слаб, страдает острыми головными болями, и на сердце так сильно давит, что кажется, оно вот-вот лопнет от этой тяжести. Но весь Рим интересуется Микеланджело, и кардинал Пикколомини заказал ему сразу пятнадцать — да, так сказано в договоре, пятнадцать статуй для сиенского собора. А фландрский купец Пьер Москрон, прибывший в Рим в качестве купца и в качестве паломника лета Милости, заказал статую мадонны для Брюгге, обещав выстроить ей отдельную часовню. Весь Рим…

И сменяются дни, сменяются ночи, римские ночи. Микеланджело медленно выздоравливает, причастившись у отца Уго, венецианца.

В один прекрасный день он получил письмо. Писал Джулиано да Сангалло, писал, как говорил, — грохоча. Перечислял события во Флоренции, не скупясь на крепкие словечки, не выбирая выражений, и звал Микеланджело домой.

"Чего тебе еще делать в Риме? В конце концов станешь папским художником — и тогда ты пропал! Впрочем, этого я не боюсь, стоит только вспомнить колченогого глухого калеку, этого Пинтуриккьо с его цветовыми слащавостями, чтоб видеть вкус папы, никогда не станешь ты Александровым художником, возвращайся, что тебе делать в Риме, неужели этот город тебе не надоел?"

Сангалло звал настойчиво. Конечно, он не скрывает, — возвращение будет не легкое, не гладкое, при жизни Савонаролы бегство Микеланджело было как бы бегством из царства божьего на земле, а теперь оно выглядит так, словно Микеланджело уехал, не желая быть свидетелем ни усилий ввести новый порядок, ни гибели Савонаролы. "Лучше бы всего тебе приехать по какому-нибудь необычайному поводу…" И тут Сангалло вспомнил в письме своем о мертвом камне, погубленном камне, о мраморе для ваятеля Агостино ди Дуччо, об огромной треснувшей глыбе, за которую город заплатил в свое время большие деньги и которая сорок с лишним лет лежит на задворках за домами и садами близ Санта-Мария-дель-Фьоре, понемногу уходя в землю, засыпаемая мусором и глиной; лежит на свалке, куда валят только известь да песок, — камень ненужный, но когда-то стоивший больших денег, — что с ним? Никто не отваживается, но недавно в Синьории, при просмотре старых счетов, опять вспомнили об этом камне… "Приезжай, — советовал Сангалло, — попробуй! Я, милый, так в тебя верю, что знаю: ты и из этого мертвого, пропащего, загубленного камня сделал бы чудо искусства. Поверь в себя и примись за эту глыбу, она за это откроет тебе ворота Флоренции! Оттого что этим поступком ты склонил бы на свою сторону Синьорию и снискал бы уважение всего города. Да, уважение. Потому что во Флоренции уж больше не жгут суету и не скачут вокруг изображения черта, — хохотал Сангалло, — и никто об этом не жалеет, кроме двух моих болванов, того, у которого зашитая морда, и того, которого я вынужден все время колотить за его болтовню, — знаешь, они ведь тоже скакали вокруг черта и называли меня братом? Теперь во Флоренцию снова вернутся красота и искусство, здесь и маэстро Леонардо да Винчи, которому опостылело строить дону Сезару одни каналы в Чезене и Порто-Чезенатико, а папский сын никаких других поручений ему не давал, он понимает в искусстве не больше, чем отец, который признает только Пинтуриккьо… Что ты хочешь? Испанец! А с Леонардо вернулись многие другие, появились и новые, среди которых самый примечательный — некий Рафаэль Санти из Перуджии, живописец, еще юноша, но многообещающий! Приезжай, возвращайся, мой Микеланджело, вернулись старые золотые времена; Флоренция опять вздохнула свободно. Приезжай и попробуй сделать что-нибудь из этого завалящего камня, Синьория будет тебе благодарна, и никто в этом деле не может тебе посоветовать лучше тебя самого, возвращайся!" — так писал, заклинал, уговаривал Сангалло.