Карел Шульц - Камень и боль

Леонардо, усталый, умолк, устремив взгляд в темноты комнаты. Микеланджело выслушал его, затаив дыханье, с леденящим чувством страха, как безвольный, околдованный… хотел встать и не мог… Да, нечто подобное рассказывали ему однажды о наблюдениях мореплавателей, напрасно старавшихся спасти товарищей, неожиданно прельщенных глубью загадочно появляющихся и исчезающих омутов, гладь которых, как бы золотая и нежно-голубая, поросла невиданными кустарниками, чьи ветви, ожив, обвивают неосторожного, обрекая его на смерть… У Микеланджело было такое ощущение, словно он идет куда-то далеко, потому что должен, таков приказ, свободный выбор больше невозможен, странные, коварные глади, печальная песня великих водных потоков, благоухания дурманящих кустарников, от которых исходит такой аромат, что человек падает в обморок, сходит с ума, — край неосвященный…

— Вы сказали, Микеланджело, — слышит он Леонардов голос из далекой дали, — что я кажусь вам Пилатом… Что есть истина? Вы это знаете? Я не знаю и всю жизнь старался узнать… Что есть истина? Вы были еще ребенком, я спас вашего отца от угрозы быть раздавленным возле Санта-Мария-дель-Фьоре… И отец ваш с гордостью говорил о вас, о созвездиях, под которыми вы родились… они предвещают великое, сказал он. А я тогда уже задавался вопросом, что значит — великое, и нашел слова вашего отца смешными. Что значит — великое? Микеланджело, что есть истина? В этом — великая, неисследимая тайна, или, как вы говорите, чудо… Мы оба жаждем его — вы по-своему, я — жадно стремясь постичь, добиться последней его разгадки… и это изменило бы всю мою жизнь… Пещера с серным пламенем… светотень… И это мое открытие у меня уже отняли, — говорят, недавно один венецианец по имени Джорджоне, попавший в Милан проездом из Болоньи, привез это мое наблюдение в Венецию и там применяет его… Да мне что за дело? Я раздаю все, что имею, лишь бы только добиться, лишь бы увидеть… посвятить этому искусство — не малая цена… а я плачу ее, знаю… но охотно плачу… лишь бы узнать…

— Мессер Леонардо… — прошептал Микеланджело, наклоняясь к нему через стол.

Лицо маэстро было тихо и грустно, как те глади заморских вод, подобные омутам, вдруг обнаруженным в чужом краю, куда еще не ступала нога человека. Ночь была на устах его, он молчал.

— Мессер Леонардо… — просительно повторил Микеланджело.

— …потому что есть великое единство, вот в чем тайна, — вдруг тихо промолвил Леонардо, словно отвечая самому себе. — Еще тогда, в молодости, я чувствовал это, — в то время, когда старый ученый Паоло дель Поццо Тосканелли даром, из любви ко мне, обучал меня тайнам математики и пифагорейскому образу жизни… единство чисел, все — в одном неизвестном, которое, однако, можно установить… Жить в дисциплине, не есть мясо, не знать женщин, ни от чего не приходить в волнение, быть посвященным… Да, уже в молодости… тогда, у Тосканелли… а потом, позже… единство всех вер… тот раз, когда я хотел, воспользовавшись проездом через Флоренцию киррейского диодария, уехать на службу к египетскому султану… единство веры… мусульманская вера, Христова вера, древние мифы о принесении бога в жертву за человечество… все выходит из одной точки и возвращается в нее, подчиняясь тайне чисел… нет различия между добром и злом… ведь сама церковь поет так на литургии в страстную субботу: "Ille, inquam, Lucifer, qui nescit occasum" [101] "Вот Люцифер (Светоносец), говорю я, не знающий заката" (лат.). , - о Христе так поют… почему Люцифер?

Тут Микеланджело, напрягши всю свою волю, вскочил и распахнул двери.

— Уходите… мессер Леонардо!

Тот поглядел на него с удивлением, словно просыпаясь… Но достаточно было ему взглянуть на лицо Микеланджело, чтоб он сразу очнулся. Он встал, плотно закутавшись в свой длинный черный плащ.

— Вы наводите ужас, Леонардо…. - прохрипел Микеланджело. — Уходите! Я не хочу, чтобы вы после всего, что я сейчас слышал, оставались здесь здесь, где я живу… работаю… существую… где единственный мой кров и дом…

Лицо Леонардо искривила болезненная, горькая улыбка.

— Разве я сказал что-нибудь обидное? Не помню… Я сказал вам лишь сотую часть тех мыслей, которыми хотел с вами поделиться и ради которых пришел… И вы тоже будете считать меня колдуном, союзником дьявола, как другие, и для вас тоже я богохульник и нечестивец?

— Больше, чем богохульник и нечестивец, Леонардо… Уходите! Теперь я знаю, что нас разделяет…

— Я знал это раньше вас, — сказал Леонардо и, подойдя к нему вплотную, положил свою узкую руку ему на плечо. — Если мы теперь не сказали друг другу всего, твоя вина! Я ухожу, раз ты меня гонишь, такова теперь моя участь быть вечным изгнанником… Но и ты, Буонарроти, изведаешь эту участь… и никогда не забудешь меня и эту ночь…

— Не забуду! — воскликнул Микеланджело. — Всегда буду помнить, куда свалился бы, если б пошел по твоему пути…

— Свалился? — возразил с холодной улыбкой Леонардо. — О, счастливая вина, счастливое паденье! — так бы ты должен был молиться, как молятся священники. Без паденья не было бы искупления. Свалился? Куда? Разве паденье не ведет тоже на небо? А знаешь, о чем мы спорили по поводу Дантовых стихов, когда ты к нам подошел? О том темном месте в девятой песне "Рая", о терцине насчет превращения дольнего мира в горний… вот зачем я позвал тебя, Микеланджело, вот зачем: чтоб ты это объяснил!

— Уходи!

Микеланджело сжал губы, глаза его метали искры.

Еще раз скользнув по нему взглядом, Леонардо да Винчи промолвил:

— Я тебе много предсказал нынче ночью, Буонарроти, прибавлю только вот что: когда ты будешь умирать…

Но Микеланджело быстро захлопнул дверь и, задвинув щеколду, прислонился к двери всем телом, тяжело дыша. Лихорадочно горящие глаза его бегали по теням и зажженным свечам, по стенам и мраморным рельефам, по куче сваленных в углу комнаты расчерченных картонов, всюду…

Снова послышались тихие удары ладонью в дверь. Микеланджело схватился за горло, словно задыхаясь. У него кровь застыла в жилах. Удары возобновились. Гость, видимо, хотел договорить до конца. Микеланджело замер в ожиданье. Послышались медленные, тихие шаги вниз по лестнице. Неотступный все-таки уходил, тяжело ступая. Он был стар.

Микеланджело встал на колени возле стола, протянул на нем руки и, положив голову на столешницу, долго оставался так, не шевелясь.

Начало светать. Наступил новый день. С мучительным давлением в сердце, невыспавшийся, не поев, ослабевший и больной, Микеланджело подошел к забору возле Санта-Мария-дель-Фьоре, отпер калитку и засмотрелся на сверкающую статую. Его Давид почти готов, осталось немного. Камень ожил, это был уже не пролежавший сорок лет в земле мертвый болван, заваленный нечистотами и забытый. Он выпрямился и ждет того, кто в чешуйчатой броне каждый день на рассвете выступает из рядов неприятельских, чтобы в сознании своей силы и гордыни поносить сынов света.