Ирвинг Стоун - Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Так ли это? Может быть, ей просто кажется, что цель важнее средств? В действительности Джон прекрасно преуспел как кандидат в президенты. Он остался верен лучшим чертам своего характера и наиболее достойным традициям американской государственности. Лишь она и муж ведают об этом; остальные граждане будут верить, будто они провалились; но с каких пор их единая точка зрения стала для них недостаточной? Разве они не были готовы принять осуждение и остракизм, решаясь на завоевание Калифорнии? Хотя завоевание произошло не совсем в такой форме, какую они предполагали, они не страдали от того, что были лишены возможности раскрыть закулисную деятельность. На этот раз действовали по собственному, скрытому от других убеждению: отказались принять предложение демократов о выдвижении кандидатуры, отказались вести кампанию грязными методами, отказались допустить в кампанию тему религиозной нетерпимости. Они не могли выйти на публику и крикнуть: «Мы настаивали на победе в идеальной обстановке!»

Нет, они не могли выставлять напоказ свои добродетели. Они проиграли, и это был конец. Но они сами как муж и жена знали, что, заплатив затребованное с них, они стали бы президентом и первой леди. Взаимное доверие — добро для супружества: оно придает ему вес и широту.

Джон поднялся с постели и пошел в свой кабинет. Она слышала, как он листает книги, передвигает мебель. Она встала, подошла к двери и увидела, что он стоит среди бумаг и заметок и смотрит на них с выражением пресытившегося. Он поднял взор и, не двигаясь, — лишь его темные впалые глаза казались живыми, — сказал через плечо:

— Ты можешь хранить тайну?

— Теперь, когда нет репортеров, осмелюсь сказать: могу.

— В таком случае должен сознаться, что я глубоко сожалею о том, что упорно старался быть благородным. Мне не следовало бы отклонять предложение демократов о выдвижении моей кандидатуры! Или же, приняв выдвижение от республиканцев, вести яростную кампанию, угрожать гражданской войной, если меня не изберут, допустить включение в кампанию вопроса о религии. Вчера перед нашим домом стояли тысячи; сегодня мы одиноки, нет даже ни одного репортера, чтобы выяснить, как чувствует себя проигравший. Говорю тебе, Джесси, мы были идиотами! Нам следовало бы вести игру по правилам политики! Эти правила были выработаны много лет назад. Если бы мы были разумными и деловыми, то сегодня утром ты могла бы пойти по магазинам и купить фиолетовые занавеси с розовыми шнурами для Белого дома, а ты беседуешь с мужем в скучной комнате, предаваясь ненужным воспоминаниям.

Пережив собственные сожаления, Джесси была в состоянии понять сетования мужа.

— Ты вправе сожалеть о случившемся, Джон, — сочувственно сказала она, — излишний идеализм подобен слишком жирному пирожному: он оставляет приторно-сладкий вкус во рту. Но ты не мог поступить иначе, мой дорогой, и я горжусь тобой. Я предпочитаю находиться здесь с тобой, отдаваясь работе и воспоминаниям, которые кажутся теперь бесполезными, а не покупать фиолетовые занавески ценою унижения. Ты помнишь, что сказал мне в тот вечер, когда мы узнали, что ты можешь быть выдвинут кандидатом от республиканцев: иногда проигранная битва ведет к выигрышу всей кампании. Ты и республиканская партия потерпели поражение в первых национальных выборах, но вы вели себя так хорошо, что это неизбежно приведет вас к победе. Возможно, твоя победа будет в 1860 году; возможно, она придет при другом республиканце; но, кто бы ни выиграл, он будет во многом обязан тебе. Ты честно принес республиканской партии почти полтора миллиона голосов, это сделало республиканцев второй постоянной партией. Ты не опорочил достоинство выборного процесса в год крови и страстей, когда так легко воспламенить своих сторонников. Таков твой вклад, дорогой, и он столь же важен, как тот, что сможет сделать Джеймс Бьюкенен в Белом доме.

Они стояли, глядя друг на друга, в сумеречной комнате, в стороне от внешнего мира, две одинокие фигуры, отвергнутые, но не осужденные; всё и ничего не потерявшие, заплатившие огромную цену, но обладавшие теперь большим, чем то, с чего начали. Несколько часов назад они были наиболее видными лицами своей страны; сегодня они чувствовали себя наименее важными, и им оставалось лишь зализывать свои раны.

Она не помнила, кто сделал первое движение, было ли сказано что-либо, как они приблизились друг к другу; произошло все так, как было при их первом объятии в прихожей ее дома в Вашингтоне: они вдруг необъяснимым образом слились друг с другом. В этот момент любые слова, даже самые нежные, были бы лживыми. Но этот поцелуй не мог солгать, он сказал им обоим, что между ними нет пропасти и несчастья и, что бы ни произошло, так и будет, пока они любят и действуют вместе.

Переполненная сердечными чувствами, она прошептала:

— Писатели утверждают, что любовь может быть лишь между молодыми, что радость и очарование романтической любви кончаются у алтаря. Как они слепы! Высшая романтика — в супружестве; самые прекрасные истории о любви пишутся после свадьбы, а не до нее.

Участок площадью двенадцать акров, в центре которого находился их коттедж, был похож на парк. Несколько лет назад управляющий огородил его забором и украсил посадками светлого дуба и живописного кустарника калифорнийских гор. В одиннадцати милях от дома располагалась деревня рудокопов Беар-Валли, но Фремонтвилл во многом обеспечивал себя сам. Мясо, овощи, яйца и молоко доставлялись из Сан-Франциско; горняки питались в основном консервами и рисом. Джесси перевезла для двух комнат мебель, хранившуюся у мадам Кастро в Монтерее. Она скучала без вида на море, но горы, покрытые ковром золотистых маков, компенсировали это. Поднявшись на горный хребет, они могли любоваться широкой панорамой: рекой Сан Иякин, обрамленной зеленым поясом деревьев, металлическим отблеском равнинных рек Станислаус и Туолумне.

Джесси, Джон и трое их детей проехали восемьдесят миль от Стоктона в открытом экипаже и обосновались в Марипозе. Они нашли на своей огороженной территории несколько небольших деревянных построек; сарай был превращен в склад, а пристройка — в кухню. Джесси побелила снаружи свою хижину, а внутренние стены зашила досками. Когда из Монтерея прибыла мебель, она повесила белые кружевные занавески на окна, застелила пол китайскими циновками, в спальне поставила высокую кровать с балдахином, изготовленную в Новой Англии, в жилой комнате перед камином положила медвежью шкуру, расставила там плетеные кресла и кушетки из бамбука, обтянутые китайским сатином. Лили занялась устройством загона для цыплят, гусей и уток. Они предоставили соседу-итальянцу, разбившему огород, возможность пользоваться водой, вытекавшей из шахт Джона; в знак признательности он делился с ними своим щедрым урожаем.