Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище

Шиле думал и думал. Кто бы это мог быть? Он перебирал в уме всех горняков, одного за другим. Вокруг, тесно прижавшись друг к другу, сидели забойщики, понурые, безучастные. Некоторые молча курили. На штейгера никто не обращал внимания. «Наверное, все они уже прочли листовку», — думал он, поеживаясь. Громыхая, мчался поезд. Фигуры рабочих отбрасывали гигантские тени на потрескавшиеся стены шахты. Штейгеру Шиле стало страшно.

На седьмом этаже он вышел и стал быстро спускаться по узкому туннелю в два километра длиной. Шиле был здесь совсем один. Дрожащий свет его лампы падал на бесконечные рельсы и трубы, на неровную почву и отвесные стены. Вокруг было тихо.

Мимо штейгера пробегали груженные рудой вагонетки. Казалось, их тянула вперед чья-то невидимая рука. Мрачно поблескивали куски породы. Но что это? Шиле протер глаза.

На стенке вагонетки, скользившей как раз мимо него, белела какая-то надпись. «Да здравствует Красный фронт!» — прочел он по буквам. Внизу были нарисованы серп и молот. Следующая вагонетка — «Все на борьбу за увеличение зарплаты на 1 марку!» Вагонетка исчезла так же тихо, так же медленно, как и появилась.

Следующая вагонетка. У штейгера потемнело в глазах: «Штейгер Шиле — палач шахтеров!» Поравнявшись с ним, вагонетка задребезжала, и штейгеру показалось, что она трясется от смеха. Он прошел мимо путевых сторожей, подозрительно оглядывая каждого. Может быть, этот маленький старичок — коммунист? А может быть, вот тот, молодой, с дерзким взглядом, или тот, у которого на руке не хватает трех пальцев? Но Шиле ничего не мог прочесть на этих лицах, ничего, кроме ненависти. И штейгера охватил страх: «А что, если коммунисты все трое?»

— Глюкауф, — торопливо бросил он и прошел мимо.

Прошло несколько часов.

За эти часы забойщики вырубили тяжелыми отбойными молотками немало медной руды. За эти часы навальщики накидали немало добытой руды в вагонетки. За эти часы четырнадцатилетние мальчики-откатчики, сгибаясь, оттащили от забоев немало груженых вагонеток весом в пять центнеров.

За эти часы внизу на погрузке стволовые втолкнули в подъемные клети немало вагонеток с медной рудой. «Дзинь!» — задвига́лась решетка. «Бом! Бом!» — звонил колокол. Одна клеть поднималась за другой, и в каждой было по восемь вагонеток, и каждая вагонетка была доверху нагружена темно-серой рудой.

Наверху, над рудником, ни на минуту не останавливались колеса подъемника. С момента спуска в шахту утренней смены прошло уже несколько часов.

За эти часы взошло солнце, и на холмах вокруг Мансфельда засверкал выпавший ночью снег. Небо было синее-синее, и по нему плыли облака, белые как снег и быстрые, как гоночные яхты. Великолепное утро!

Около девяти часов на проселочной дороге из Эйслебена показался блестящий темно-голубой «Мерседес». Въехав на холм, автомобиль остановился. Из него выскочил шофер. Он обошел вокруг машины, отвязал пару лыж, прикрепленных к кузову сбоку, и распахнул дверцу. Из машины вышел дородный мужчина. Он встал на лыжи, застегнул крепления, всунул руки в теплых, пестрых варежках в кожаные петли палок и отъехал от дороги. Он с наслаждением вдыхал холодный чистый воздух, радуясь этому последнему зимнему дню. Рывок — и, плавно съехав с холма, лыжник устремился к террикону, который четко вырисовывался на фоне синего неба, напоминая огромное белое чудовище.

Лыжник въехал в ворота рудника, снисходительным кивком ответив на приветствие вахтера.

— Гляди-ка, дед, господин генеральный директор решил поразмяться и снова удостоил нас визитом, — сказал хромой вахтер Гейне старому горняку, сидевшему в проходной у маленькой железной печурки и курившему трубку.

— Чтоб его черти побрали! — отозвался старый горняк и поковырял пальцем в трубке.

— Что, табак? — спросил вахтер, подмигивая.

Старый горняк погрозил костылем.

— Табак? — проворчал он. — Нет, я говорю о старике. Часиков в восемь позавтракает в своей пуховой постели, а потом катит сюда на лыжах и давай брюзжать, что опять выдали мало руды. Нечего сказать, славный спортсмен наш уважаемый господин директор! Делает себе поворот на лыжах, а сам все думает, как бы побольше выжать из рабочего; съезжает с горы, а сам подсчитывает прибыль. А уж если шлепнется носом вниз — виноваты красные. Я никому не хочу зла, но ему я желаю сделать двойное сальто в сугроб, и пусть его сверху снежком присыплет, чтоб его черти взяли!

Хромой Гейне кивнул:

— Если он теперь зайдет к Паппке, снова жди бури. Хотел бы я хоть одним глазком поглядеть, что там будет твориться.

Перед зданием правления генеральный директор акционерного общества рудников Мансфельда отстегнул лыжи. Он был доволен своей утренней прогулкой и тем, что так удачно сочетал ее с очередным посещением рудника. Он стряхнул снег с ботинок, взял лыжи и палки в руки и вошел в темный коридор правления. Ничего не разбирая в темноте после яркого снега и солнца, он шагнул к стене, чтобы прислонить лыжи, и на кого-то наткнулся.

— Чего вы здесь торчите? — накинулся он на рабочего.

Тот не пошевельнулся. Он стоял, прижавшись к стене, закрыв глаза и держась рукой за правое ухо.

— Пошел ты к черту! — чуть слышно выдавил он посиневшими губами.

— Да вы знаете, с кем разговариваете? — рявкнул директор.

Рабочий открыл глаза и увидел перед собой полное, пышущее здоровьем лицо.

— Ах, это вы? Это вы? — проговорил он медленно и уставился на темно-синюю шапку директора, из-под опущенных ушей которой выглядывали мягкие белые завитки барашкового меха.

От пристального взгляда этих голубых глаз директору стало не по себе, и он снова накинулся на рабочего:

— Не угодно ли вам объяснить, почему вы торчите здесь в рабочее время?

Шахтер не отвел взгляда.

— Знаете что, — сказал он еле слышно, — я покажу вам, почему я здесь.

И он отнял руку от уха. Его лицо было смертельно бледно, но даже на фоне этого бледного лица резко выделялось белое, как полотно, ухо.

— Отморозил, слышите? — Рабочий осторожно прикоснулся пальцем к уху. — Отморозил на сортировке, господин генеральный директор.

Директор небрежно отмахнулся:

— Ухо отморозил!.. Вечно у вас что-нибудь! Вы просто не хотите работать, вы… — Он с трудом сдержался, снял варежку и вытащил из кармана портсигар.

Сортировщик задохнулся от возмущения. Он сделал шаг вперед. Его худое, бледное лицо с отмороженным, белым, как полотно, ухом придвинулось к толстому, раскрасневшемуся лицу директора.

— Господин генеральный директор, — сказал он, не повышая голоса, — вам, конечно, не известно, что наверху в сортировочной двадцать градусов мороза и вдобавок ветер гуляет.