Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария

– Ну, уж ты, брат, совсем извертелся, доходяга! – расхохотался мастер, слегка хлопнув крепкой дланью по упитанному чреву купца. – Тебе деньги считать, а мне вон ещё две насады на воду спустить до Купалина дня надо.

– Тебе ли, Орёл, о том переживать, сколько лодий за свою жизнь в плаванье пустил…

– Эге, брат Кардопулус, всё одно переживаю всякий раз, как море мою лодью примет, – сразу стал серьёзным мастер, глядя на раскинувшуюся голубизну залива. – Может принять с любовью, а может и не принять, тогда жди беды: рассерчает и вышвырнет на мель или, того хуже, о камни в щепу размозжит.

– Знаю я вас, россов, – махнул рукой грек, – выдумываете много всякого. С морем, будто с живым, разговариваете, ветру молитесь, солнцу, как богу, поклоняетесь. Чепуха всё это, мы вот одному Иисусу молимся, и хватает, как видишь! – И он почти любовно огладил своё тучное чрево.

– Чепуха, говоришь? – прищурил свои орлиные очи мастер. – А помнишь, как прошлой осенью твой друг, купец из Пантикапея, решил дом поставить у самого моря? Когда я спросил, а договорился ли он об этом с морем, вы оба долго смеялись над моей «варварской простотой». А что осенние да зимние Буривеи с той постройкой сделали, а?

– Так кто ж знал, что такие огромные каменья море может разметать, как простую гальку. Ничего, на ошибках учатся. Он теперь на холме дом возводит.

– То-то и оно, – без улыбки молвил мастер. – Море – оно в самом деле живое. Когда я прихожу к нему на мовь, а по лику морскому большие волны ходят, то сначала прошу впустить меня в его бурные воды. Оно на несколько мгновений как раз в том месте, где я стою, волну смиряет, подхватывает меня и несёт прочь от пенного прибоя. После, как воздам хвалу водам его живым, снова прошу Могучего отпустить меня на берег. Море вдругорядь в этом месте замирает и выносит меня на песок невредимым. А ты попробуй хоть раз так сделать, а, купец?

– Я больше к термам привык, да и не люблю много плескаться, – рассмеялся грек. Потом спросил, будто невзначай: – А на что вашему князю столько морских лодий, большую торговлю вести будете?

– Моё дело лодии строить, а для чего они, не моя забота, – ответил лодейный мастер, а по лику его пробежала едва заметная тень.

«Лукавит грек, ведь добре ведает, что не торговая оснастка на лодьях наших, а боевая, – подумал про себя Орёл. – Как это он не спросил, будет ли князь на спуске сих лодий на воду? Кому-кому, а Кардопулусу ведомо, что Святослав несколько раз на строительство наведывался, да и сам топор в руки с охотой берёт. Впрок пошла князю наука лодейная», – с некоторой гордостью думал мастер, вспомнив, как едва не потонул князь в отрочестве. Мастер на несколько мгновений забыл о Кардопулусе, глядя на зелёно-голубой перелив красок моря, – он зрел прошлое. Снова видел себя на берегу Почайны с топором в руках и рядом загорелого отрока с красным от жары и старания ликом. Юный князь, вытирая пот с чела, с волнением глядит, как принимает его работу сам Орёл. Главный лодейный мастер тряхнул головой, прощаясь с возникшим образом. Да, много воды утекло с той поры из священной Непры в море. Изменилась Русь, сбросила с окрепших рамен хазарского упыря, а потом и вовсе в схватке жестокой прикончила. И всё это под водительством того старательного отрока, а ныне увенчанного победами многими князя Святослава, именуемого Хоробрым Русским Пардусом. Лик старого мастера осветился, будто засиял изнутри от благостных мыслей. Ведь и его дар, умение, да и топор искусный, тому делу общему служит. Вон сколько больших да надёжных лодий срублено для грядущего похода. Издавна во многих кораблях сила Руси была, и сейчас именно ему, мастеру Орлу, выпало ту силу воссоздать, есть ли большее счастье для руса? Лодейщик взглянул на грека и усмехнулся: ну как о том великом счастье – быть нужным Роду – расскажешь вёрткому купцу, коли для него счастье в пенязях многих да домах роскошных только и может быть? Поди объясни такому, что не злато, а память людская да нужные творения мыслей и рук человеческих остаются на земле после нашего ухода в жизнь вечную…

Отцветали липы, тянулись к небу жита с просами, кипела белопенным цветением гречка, люди возили первое сено и готовились к празднованию Купалы, а вокруг Киева – от Подола до Почайны – всё гремела копытами конница, кромсая подковами траву и ломая кусты.

В Берестянской пуще с раннего утра шло необычное движение, суета и беготня. Живена с затуманенными от горя очами, полными слёз, готовыми вот-вот пролиться, привычными движениями управлялась по хозяйству. Давала отрывистые наказы двум работникам, которых смогли нанять себе Лемеши после получения доли добычи в Хазарской войне. Её муж Звенислав внешне был спокоен: деловито и не торопясь проверял боевое вооружение и перемётные сумы, иногда, скосив очи, придирчиво поглядывал, как управляется его младший сын Младобор. Если замечал какую ошибку, тут же поправлял, делая это как бы между прочим.

После утренней трапезы, за которой все были необычайно молчаливы, даже работники, все вышли проводить отъезжающих. Стоя у крыльца нового добротного дома, который только срубили мастера и теперь украшали резьбой, Звенислав ещё раз напомнил работникам, чтоб прилежно помогали остающимся на хозяйстве женщинам. Затем обнял жену, которая уже не могла более сдерживаться и разрыдалась во весь голос горько и отчаянно. Беляна тихо плакала, прижимая к себе деток, а Младобор поглядывал на неё тоскливым взором. Она подошла к нему, обняла и поцеловала на прощание, Ярослав тоже обнял, а Цветенка вцепилась в рукав, не отпуская своего любимого и самого доброго дядю, который придумывал так много всяческих забав и удивительных историй. Несмотря на жару, всем стало как-то пусто и холодно. Мужчины, с трудом оторвавшись от цепких рук провожающих, торопливо взметнулись в сёдла и тронули коней. Все остались стоять у крыльца, только безутешная Живена всё не отпускала руку сына и шла рядом с конём, обливаясь слезами. Когда дом уже скрылся за пышными кустами орешника, она отпустила руку Младобора и вцепилась мёртвой хваткой в стремя мужа.

– Звенислав, – запричитала она сквозь рыдания, – прошу тебя, умоляю, кланяйся Святославу, проси его, чтоб последнего нашего сына не забирал на войну, ведь он брат его молочный, я же их вместе выкормила!.. Не переживу я, если и с Младоборушкой что случится, скажи князю, Звенислав… – рыдала и стенала убитая горем Живена.

Старый огнищанин растерянно оглянулся на сына, который и вовсе не мог понять, что это с горя нашло на его мать и при чём здесь князь Киевский. Звенислав слез с коня, отвёл жену чуть в сторону, обнял и, поглаживая её вздрагивающие от рыданий плечи и враз согнувшуюся спину, проговорил медленно, с трудом, негромко, но твёрдо: